Все были веселы, смеялись. Стоял за окном спокойный зимний вечер. На краю земли, за озером, потухал закат. Пламенели низкие облака. Пролетали реденькие снежинки.
* * *
А Галка Кудинова жила в эти дни в каком-то завороженном, ласковом сне. Она красивела лицом и добрела сердцем. Все заботы ее состояли в том, чтобы сходить на озеро за водой, убрать комнаты и погулять. По вечерам Галка бывала в клубе. Никто из подружек и из друзей не обижал Галку худым словом или ухмылкой. И это укрепляло в ней чувство уверенности и гордости. Гордость, не понятная раньше, росла с необычайной силой. «Буду матерью! Стать матерью — это ведь совершить подвиг!» Она так и считала. И если бы кто-нибудь начал подсмеиваться над ней, она не расстраивалась бы и не сердилась. Она просто не заметила бы этого ничтожного человечка: ему непонятны и неведомы чувства матери, а потому он беден.
Однажды на озере около проруби ее остановила Акулина Егоровна:
— Погляжу на тебя, Галя, станешь ты бабой и не заснуть спокойно ни одному рябиновскому мужику.
— Пусть не спят.
— Они и тебе покою не дадут!
— Ничего. Отобьюсь как-нибудь! — Галка подняла коромысло.
— Постой, постой! — Акулина Егоровна оглянулась. — А скажи ты мне, девка, от кого все-таки у тебя брюхо-то?
— От тебя, тетя!
— Не шути, Галя, слушок ползет, будто без Виталька мово тут дело не обошлось. Ты скажи честно, я с ним скоро расправлюсь!
Галка захохотала:
— Я с твоим Виталькой, тетя, на один гектар не сяду. Не то что это дело.
— Погоди, погоди, да неужто директор, Степан Павлович?
— Так неужто твой Виталька, тюремщик конопатый!
Галка легко вскинула коромысло и пошла круто, не оглядываясь.
— Гляди, девка, пробросаешься!
— Не бойся, тетя Акулина, не пробросаюсь.
Вечером в клубе, после концерта, к ней подошел Виталька.
— Ты не торопишься? Поговорить бы.
— О чем?
— Так надо, поди, нам с тобой о ребенке подумать.
— Почему это нам, да еще с тобой?
— Но, Галя, ребенок-то наш, совместный…
— Никакого касательства ты к ребенку не имеешь. И не твой он вовсе. Не мели, рыцарь.
Спесь с Витальки сошла, как шерсть-линька со старого зайца.
— Ты, значит, против!?
И опять Галка начала смеяться, как там, на озере, у холодной парной проруби.
— А ты, поди, думал, что «за». Сейчас кинусь на тебя. Жених — перестарок, блатной. Не из той я породы, товарищ!
Все эти маленькие стычки зажигали в сердце Галки большой ровный огонь. Она обдавала собеседников загадочным взглядом.
— Эта двухжелтышная, кому если в жены попадет, — приценивался Увар Васильевич, — эта выкрасит и выбелит. И печкой по голове будет бить — все в радость. Чистая Фешка, только, пожалуй, еще похлеще.
Новогодний праздник отец, мать и Галка встречали в школе.
Залитые ярким светом коридоры и классы были полны родителей и ребятишек. Ученицы старших классов, одетые в белые шелковые платья, в кокошниках, поздравляли взрослых у входа, усаживали кто куда хотел. Работала комната сказок, и концертный зал, и буфет, и кинозал, и аттракционная. Было шумно и жарко. Степан пожимал руки отцу и матери. Он был изящен в своем новеньком черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком.
Около двенадцати Увар Васильевич пригласил их в кабинет Степана и вывернул из полушубка бутылку шампанского. Отец, мать, Степан с Уваром Васильевичем выпили по полному фужеру.
— С Новым годом, Степан Павлович! За твое здоровье! — говорил польщенный вниманием отец.
Снился в ту ночь Галке сон, от которого долгие дни она не могла уйти. Дед Увар говорил Галке и Степану смешные слова: «Если для тебя замуж выскочить так же легко, как высморкаться, значит, замуж не ходи. Если ты задумал жениться, так знай — это дело нешуточное: жениться — не лениться, хоть неохота, да вставай». Кругом были люди, и она держалась за руку Степана. И рука у него была как будто сплетена из березовых корней, колючая и твердая. Какой-то похожий на Витальку парень громко кричал, называл Галку и Степана женихом и невестой. И Галке было нисколечко не стыдно… А потом слышала она шепот матери: «Ненаглядные вы мои детушки! Сегодня я вас называю парнем и девушкой, женихом и невестушкой… Берегите себя, берегите то, что соединило вас!»
Матери не было видно, слышен был только шепот, и Степану это не нравилось, он заикался, просил: «Вы объявите по радио!» Галка держала его за крепкую руку: «Ну зачем ты так? Объявишь, что я невеста, а я уже с ребеночком скоро буду!» Но радио треснуло три раза, будто кто щепал большую лучину, и начало говорить о нем, о Степане, и о ней, о Галке, хорошие слова. И в небе над озером, как эмблема, всплыли два соединенных вместе золотых кольца. Степан целовал Галку. А Павел Николаевич Крутояров говорил басом: «В соответствии с законом о браке Российской Советской Федеративной Социалистической Республики брак записан и объявляю вас мужем и женой». — «Давно бы так. Я все время этого ждала. С первого дня, как его увидела. Я только не знала, что Степан меня любит. Он ведь старше меня на семь лет», — говорила Галка. «Это ничего, что старше, — закусывал ус дед Увар. — Ребятишки хруще будут!»
И Галку начинал жечь стыд… Уходил совершенно равнодушный ко всему Степан, и она оставалась одна. Мать-одиночка. Но ей было решительно все равно.
— Пить! — этот крик услышала Феша и испуганно вбежала в комнату дочери.
— Что с тобой, дочуронька?
— Пить, мама. Пить захотела, — как можно спокойнее сказала Галка. — Ты не бойся. Я ничего.
Заснуть Галка не могла до утра. Она делала вид, что спит, потихонечку всхрапывала, стараясь усыпить бдительность матери, а сама думала-думала об этом странном сне. «Зато я узнала. Никому не скажу об этом, но сама знаю. И это уже хорошо. Знать каждый человек должен, для чего и для кого он живет!»
…Вскоре Галка родила сына, полновесного богатыря. Родила в только что открытом колхозном роддоме, одна во всех больших светлых палатах. И врач, и фельдшер-акушер, и нянечки поздравляли ее, а безымянный малыш цапал сырыми ручонками налившуюся Галкину грудь и сосал аппетитно, наслаждаясь свободой. Галка смеялась, трогая его упругое тельце, и весь мир казался Галке сердечным и новым.
Первым узнал о прибыли в семье Кудиновых Увар Васильевич, потому что не было на селе человека, который бы вставал утром раньше него. Едва появились на небе старые крестьянские звезды Кичиги, он заявился в приемный покой роддома.
— Ну, есть кто?
— Есть. Парень.
— Вот и хорошо. Вы давайте, девушки, побольше принимайте. Можно каждый день. А то в колхозе трактористов нехватки. — И смеялся Увар Васильевич так, как могут смеяться здоровые люди.
Потом прибежали мать и отец. А потом все шли и шли. Весь день. И строгая акушерка сказала Галке, что так нельзя, что это нарушение режима. Галка глядела на нее, соглашалась:
— Да разве я зову их? Нельзя, я и сама понимаю.
Под вечер малыша унесли в соседнюю комнату, и Галка безмятежно заснула.
В этот вечер Степану позвонил Егор Кудинов:
— Я там «газик» за тобой послал. Поедем немедленно в Чистоозерку. Павел Николаевич умирает…
Звонок не был для Степана неожиданным. Он еще там, в новой городской гостинице, в номере, похожем на товарный контейнер, каким-то неведомым чутьем уловил приближавшуюся беду, хотя гнал ее от себя, надеялся на богатырское здоровье отца.
Слова же Егора говорили о неотвратимости беды. По-отцовски открыто, в полный рост, надо было идти не завтра и не на следующий год, надо было идти сейчас, через минуту. И взросло в душе младшего Крутоярова, как щит, заслоняющий от беды, чувство строгой отрешенности. Он двигался уверенно, говорил правильные слова, давал точные и толковые ответы, но глаза его были где-то там, в какой-то далекой, холодной и страшной пустоте.
«Газик» летел по заснеженному асфальту легко и бесшумно. Егор Кудинов, сидевший за рулем, повторял и повторял одну и ту же фразу:
— Это пуля! Она. Она выждала, подлюга!
Отец был совершенно неузнаваем. Пожелтевшее лицо его казалось чужим. Он встретил вошедших слабой, непонятной улыбкой. Но потом, успокоив лежавшие на груди руки, пристально взглянул на Степана и заговорил твердо, с какой-то застарелой горечью. Видать, она годами копилась в отце и вот неожиданно прорвалась:
— Мы всю жизнь хлеб растили… А были другие, не знавшие ему цены. Неблагодарные, они ели наш хлеб и считали себя выше и лучше нас… Но ты, Степа, запомни, что перед вечностью в цене только хлеб и труд…
Он умер, как заснул. Худой, длинный, помолодевший. Упала на колени сидевшая в изголовье Людмила Долинская. Степан, холодно поглядывая на врача и на Егора Кудинова, отдавал приказания, хотя, кажется, не имел на это права: рядом была жена умершего.
— Вы должны выделить машину, — говорил он главврачу, — увезти тело в Рябиновку. Егор Иванович, организуйте в Доме культуры дежурство у гроба. Я займусь школой.
