Рыжий красавец. Мурзик с любовью оглядывал себя и выгибался дугой, сухо потрескивали в нем или изнеженные косточки, или электрические разряды. Фима, несмотря на возраст, по-щенячьи восторженно заливалась лаем, приветствуя приятеля Мурзика и поднимая с постели старуху.
— Цыть, оглашенные. Вот я вам. — Живность мешала Анне Федоровне попасть ногами в тапки и не давала идти: кот терся вокруг, наваливаясь на ноги то с одной, то с другой стороны, будто пробовал свалить старуху с ног. Болонка танцевала перед ней и, теряя равновесие, зарывалась мордой в подол платья, путаясь в ногах.
На кухне просыпались попугайчики и взахлеб делились друг с дружкой увиденным во сне. Бурундучок Яшка вылезал из дуплистого чурбачка, установленного в клетке, и начинал метаться из угла в угол, тарахтя хрящиком облезлого хвоста о решетку — только клетка ходуном ходила: туда-сюда… Тр-р-р… Тр-р-р…
Анна Федоровна кормила живность, грела себе чай и включала телевизор.
С тех пор, как она стала жить с дочерью, жизнь для нее поблекла. Ей казалось, что она уже живет не свое, а детей, что ей бы самое время отправиться на покой, пока совсем не слегла. Вместе с тем, Анна Федоровна теплилась какой-то смутной-смутной надеждой, что сын со временем изменит что-нибудь в ее жизни и ей будет не так пусто. Этим-то и жила…
Ела она мало, больше попивала чаек. Таська на это злилась:
— Али борщ постный, не наваристый? Одно мясо, одно мясо — хоть бы поварешку плеснула. Не ерунди давай. А то подумают люди, что голодом тебя морим. Чего молчишь-то? Все молчком да молчком. Не знаю прямо, как и подступиться к тебе.
Анна Федоровна немного оживала, когда по субботам наезжала гульливая моховская родня и приходил Михаил. Тогда она сидела со всеми, и все было, как прежде. Только не пели песен да моховская ребятня не вертелась возле стола: повыросла.
Михаил на неделе забегал редко. Да и по субботам не засиживался. Посидит часок-другой, бочком вылезет из-за стола — и был таков. Моховы не раз выговаривали ему за такой уход без «до свидания», а потом привыкли к выходкам подкаблучного сродственника и только посмеивались над ним: как оно — жениться на квартире?
Анне Федоровне хотелось, чтобы Михаил дольше побыл с родней, чтобы спел «Вечерний звон», когда все так смешно бомкают и, кажется, нет на свете дружнее и добрее Забутиных и Моховых. Вместе с тем она тихо радовалась, что сын воздерживается от водочки, не распускает себя и делает по-своему. Поперешности раньше-то ему и не хватало. И когда Михаил сказал матери, что скоро заберет ее к себе подомовничать на недельку-другую, она наполнилась таким ожиданием, словно он забирал ее к себе насовсем.
Не успела Ирина уехать в пионерлагерь, Михаил достал с балкона ходики и численник. Часы он промыл бензином, смазал маслом, а календарь выправил, очистил карнизик от корешков оборванных листков и прикрепил его на кухне. Ходики так забойчили, что, казалось, ветерок от маятника вдохнул жизнь в численник, и календарь задышал.
Ирина, вечная торопыга, уехала впопыхах и забыла взять пионерские пилотки, которые шила всю ночь. Она вернулась за пилотками и, хотя запалилась от спешной дороги, все же услышала ходики и заглянула на кухню.
— Этого еще не хватало! Нет чтобы электронные купить, он утиль на стенку прицепил. Старуху свою потешить собрался. Она только с дочерью жить начала, а ты ее с толку сбиваешь.
Ирина сдернула часы и сорвала календарь.
У Михаила точно все внутри выжгло, все перед ним потемнело и исковеркалось.
— Вот она, война! — Он стиснул голову руками и, шатаюсь, вышел из квартиры и поплелся на трамвай. Не вытерпел: упомянул войну. Как она побледнела!.. Ирина, Ирина… Да и сам немало виноват. Не сумел, стало быть, вызвать в душе ее такую к нему любовь, которая давала бы ей силы совладать с собой. Не его ли уход от матери обернулся такой бедой? Как аукнулось, так и откликнулось. Хотел быть родителем для матери и мужем для жены… Не получилось. И снова он на распутье… На этот раз ему не придется ломать голову, где перебиться первое холостяцкое время. У него есть мать. Да и сестра у него тоже есть…
— Сестра, примешь на постой? — с наигранной бодростью спросил Михаил.
Та, будто не расслышав про постой, вытерла полные руки о фартук:
— Садись, посиди вон с Иваном, а то ему одному скучно.
Хотя Михаил весь вечер тянул из одной рюмки, он так устал за день, что не заметил, как задремал на стуле.
— Мишка, вставай, — затормошила его Таська. — Домой пора — жена поди заждалась.
— Ты не поняла разве, что я ушел? Насовсем ушел, — жестко повторил Михаил и уже мягко попросил: — Постели на полу, сеструха.
— Ты меня в ваше дело не впутывай, вот, — застрочила Таська. — Вы еще раз двадцать и подеретесь и помиритесь, а я, мы как оплеванные останемся. Муж да жена — одна сатана.
Михаил встал. Анна Федоровна, сидевшая на своей кровати, ойкнула, вся подалась вперед, к нему, словно порывалась удержать его. Он подошел к ней, поправил сбившийся набок платок:
— Прости, мама. — И медленно вышел, так и не дождавшись Таськиного виноватого оклика.
Ключ от квартиры у него был с собой, но вернуться туда, где он пережил унижение и позор, Михаил не мог. Куда идти? Некуда. Еще совсем недавно у матери была своя крыша над головой, и ему было куда приткнуться ночью в свою бездомность… Но разве это бездомность, когда есть мать и есть материнский ну не дом, а хотя бы угол? Теперь он бездомен по-настоящему. Можно и повоевать с Таськой, отделиться ему с матерью от Моховых. Но выдержит ли эту семейную свару мать? Раньше надо было думать головой. Оставил больную мать в одиночестве и бежал к своему счастью. И это стало бегством от самого себя. Ах как правильны запоздалые мысли! Цены им нет. Грош им цена. Не потрудилась душа, недомыслил мозг. Если бы время можно было повернуть вспять!.. Не оставлять мать одну. А теперь бездомность… Все будет ладно и хорошо, когда он своим горбом заработает себе крышу над головой… На базе у них с жилплощадью туго. Да и при чем тут база, Высокогорск? Надо уезжать из этого города и начинать все сначала.
13
Михаил твердо нажал на кнопку звонка и удивился своему требовательному и нетерпеливому звонку, как будто звонил к себе домой. До сих пор он даже при Косте стеснялся заходить к Громским. Оба радушные, простые, но робел: такие люди — ар-ти-сты. Теперь же он действовал как человек, крайне отчаявшийся в жизни, не задумываясь о том, что о нем подумают.
Михаил попросился переночевать, и Громская, ни слова не говоря, постелила ему в Костиной комнате: Костя был с командой на выезде. Прикрывая за собой дверь, она шутливо пожелала нежданному гостю:
— На новом месте приснись жених невесте.
И Михаил, с головой зарываясь под пышно взбитое, душистое одеяло, никак не мог сообразить, что хотела сказать Костина мать. Или она имела в виду чету Забутиных, чтобы они помирились, или, наслушавшись от сына о забутинском житье-бытье, желала Костиному другу хорошую девушку. Михаил попытался представить себе, какая она, эта хорошая девушка. Простенькая, может быть, даже с русой косой, скромная, печальная, верная. Она давным-давно любит его, и, кроме него, ей никого не надо. Она печальна, оттого что он пока не нашел ее. Не внучка ли Васильевны, которая из проказницы-дурнушки превратилась в пригожую скромницу с грустными, ждущими чего-то глазами? А может, та девчоночка, что встречается каждое рабочее утро?..
Звонок вспугнул легкий, как облачко, образ той утренней девчоночки, которую про себя Михаил назвал Славнушкой. За дверью послышались приглушенные женские голоса. Если вина не дает покоя Ирине и жена пришла, чтобы повиниться, он простит ее. Однако Громская произнесла: «Тетя Нюра». Конечно же, пришла мать. Только сердце матери могло знать, где ее сын.
Анна Федоровна робко постучала:
— Миша, ты спишь?
— Входи, мам, — Михаил, зябко укутавшись с головой в одеяло, сел на кровати.
— Вот, возьми на первое время. Было у меня от пенсии маленько, дак Иван крадче от Таськи выцыганил. Вот сороковка осталась. — Анна Федоровна положила деньги под настольную лампу с зелено-матовым колпаком.
«Какая у нее пенсия, да Иван клянчит — заняла поди», — догадался Михаил, но спорить не стал: обидится мать. Он вспомнил пирожки, которые, нахваливая, брал у матери и выбрасывал. Тогда была его святая ложь. Теперь матери святая ложь и горькая правда. Ведь ему и впрямь понадобятся деньги. Конечно, он получит приличный расчет, но, знамо дело, как рассчитывают: то автографы на бегунке не все, то денег в кассе нет… А оставаться в Высокогорске нельзя. Надо завтра же уезжать. Завтра же! Иначе он никуда не уедет. Отойдет от боли — и опять все снова…
— Непутевый я у тебя сын, мам, — горько усмехнулся Михаил, а сам подумал, что, быть может, видит мать в последний раз. Он часто заморгал и, словно ища спасения от слез, позвал Громскую: — Елена Дмитриевна, я вас очень попрошу: вернется Костя — пусть меня рассчитает на работе. Он знает где. А я в случае чего дам телеграмму.
