— Непутевый я у тебя сын, мам, — горько усмехнулся Михаил, а сам подумал, что, быть может, видит мать в последний раз. Он часто заморгал и, словно ища спасения от слез, позвал Громскую: — Елена Дмитриевна, я вас очень попрошу: вернется Костя — пусть меня рассчитает на работе. Он знает где. А я в случае чего дам телеграмму.
Лицо Анны Федоровны страдальчески перекосилось, и на этот немой крик отчаяния у Громской вырвалось:
— Куда же ты, Миша?
— Мир не без добрых людей, — неопределенно ответил Михаил и тут же укорил себя: «Утешил, нечего сказать». — К армейскому другу, недалеко тут, — соврал он и для убедительности назвал место службы: — В Челябинской области Миасс-город. Недалеко — за полдня обернуться можно. Так что прощаться не будем.
Громская незаметно вышла.
— Ты уж напиши, как обустроишься. — Анна Федоровна оперлась двумя руками на клюшечку.
Михаил встал, поддержал мать и легонько подтолкнул к двери:
— Иди, мам, все будет хорошо.
Держа клюшечку на весу, не касаясь ею пола, она дошла до двери, обернулась и поклонилась сыну:
— Прости, сынок. Не на горе тебя рожала, а оно вишь как… Счастливо тебе.
— Не надо, мам. Иди! — Михаил ничком упал на кровать.
14
Таисья еще в девках устраивалась как-то эвакуатором: развозила беглую пацанву по всему Союзу. Ей выдавали деньги на проезд, она получала в детприемнике пайки и забирала бегуна, а то и двух-трех с собой. Поначалу подопечные убегали от нее, но вскоре она приловчилась: стала привязывать их за руки к своей руке. Много из-за этих связок было неудобств, однако всех бегунов до единого она доставляла по назначению в целости и сохранности. Решил воспользоваться «сопроводиловкой» и Михаил.
В детприемнике ему предложили поездку в Челябинск, Хабаровск и даже в Москву. Он выбрал Хабаровск. Ему казалось: расстояние залечит его боль. Да и везти на Дальний Восток надо было не шпанистых пацанов, а десятилетнюю девочку, которую выкрала у мужа и потеряла в бродяжничестве пьянчужка мать, лишенная прав материнства.
Ослабленная полуголодной бродячей жизнью, девочка почти всю дорогу спала, и Михаилу порой хотелось взять ее, тоненькую и прозрачную как свечечка, на руки и баюкать, и напевать ей колыбельные песенки. В это время странное желание не давало ему покоя: а что если взять да и вернуться в Высокогорск вместе с девочкой, удочерить ее. То-то матери будет радость. Может, Иринина душа отмякнет? И он боялся только одного, чтобы однажды, проснувшись, девочка не протянула к нему руки и не назвала его папой.
Присутствие девочки постоянно напоминало ему о матери, Ирине, Высокогорске. Михаилу казалось: стоит выйти из поезда, и он за какие-то полчаса доберется до дома. И только понятие «дом» помогало разорвать сжатое присутствием девочки огромное пространство. Дом… У него нет дома, но он где-то есть в этих дальних краях, и к нему надо стремиться, выбросив из головы всякую чувствительную вредную чушь.
Сдав в Хабаровске девочку, Михаил облегченно вздохнул и вместе с тем ощутил неимоверную тяжесть, точно те тысячи километров, которые он преодолел и которые до сих пор скрадывались, навалились на него со всей их дорожной тоской. А если бы подоспела тоска бездомности, тогда бы Михаилу пришлось совсем худо. Но не подоспела: ему предложили «сопроводиловку» в Находку, и он с радостью согласился. Конечно, можно было начинать действовать: подыскивать работу, устраиваться с жильем. Но ему казалось, что все образуется само собой, и он тянул время. «Чем дальше, тем лучше, — рассуждал Михаил. — На краю света будет по-другому».
В Находку надо было везти пацана лет двенадцати: жесткая челочка козырьком, конопушки по всему лицу, послушные, необыкновенно честные глаза, такие честные, что, казалось, мальчишка вот-вот повинится во всех проделках, которые натворил в бегах. А то, что он наделал немало, говорил его бывалый морской видок. Щель между двумя лопатками зубов, на один из которых была прилеплена золотиночная фикса, как бы специально зияла для того, чтобы детдомовец мог чирикать слюной. Видя, что эвакуатор морщится от его блатной привычки, бегун, как только ему хотелось чирикнуть, таращил глаза и начинал посвистывать сквозь щель, дребезжа фиксой-золотинкой. Под школьной курткой виднелся уголок тельняшки. Довершали одеяние детдомовца расклешенные штаны, туго стянутые ремнем с якорем на бляхе. На клиньях широченных штанин болтались цепочки, звездочки, якоря. Внизу штанины, утяжеленные морской бижутерией, от грязи заколодели в раструбы, и, когда пацан стоял руки в брюки, они казались воткнутыми в землю. Бегун, похоже, был прокурен до костей, так от него несло табачищем. И грязные, цыпушные руки в наколках: «Мама, помни обо мне», «Не забуду детдомовцев-чухонцев» — то и дело выныривали из просторных карманов, предварительно встряхнув их содержимое в поисках окурка. Нетерпеливо пощелкивая пальцами, пацан будто весь превращался в зрение и нюх: нет ли где маломальского чинарика.
Михаил понял, что этого архаровца ему ни за что не удержать. Проникновенно глядя в его честнейшие глаза, он поднял руку, чтобы по-дружески похлопать его по плечу, как тот вмиг сжался, чуть ли не присел на корточки, закрыв острым локтем бледное от испуга лицо:
— Я не убегу, я не убегу!
На синюшном запястье левой руки его стали видны полосы. Знать, не один эвакуатор побывал в связке с норовистым бегуном.
Михаил хотел было воспользоваться замешательством детдомовца: «Не дать ему опомниться, пристращать, чтобы и думать забыл о побеге… Глупо, Забуня, глупо. Все равно убежит, если захочет. Ни слова о побеге, будто он и не бегун вовсе».
— Хорошо тебе, — как бы не замечая испуга мальчишки, с глубокой завистью обратился к нему Михаил. — У тебя хоть детский дом есть. А мне, брат, и приткнуться негде.
Детдомовец тоже сделал вид, что ничего не случилось, что он не испугался, а так, покомедничал малость, и с бравадой чирикнул сквозь зубы, выдавив вместе со слюной золотинку. Он принагнулся было за фиксой, но, пораженный словами эвакуатора, застыл в нелепой позе, как будто выходил из воды на скользкий обрывистый бережок. Чего-чего, но такого он от мужика не ожидал. На бича, на богодула не похож, а завидует ему, халяве. Что-то тут не то, добреньким хочет прикинуться.
Уставившись снизу вверх на чудаковатого эвакуатора, пацан наконец выпрямился и по-деловому спросил:
— Чо, жить негде?
— Негде, брат, негде, — развел руками Михаил.
— Жена из дому вытурила, — определил детдомовец. — Уж больно вы добренькие. Но ничо. В Находке не пропадете. Находка не то что Хабаровск.
— Находка, Находка, а сам… В Хабаровске вот. — Михаил чуть не сказал, «а сам бегаешь», но вовремя спохватился, что не должен напоминать подопечному о его бегах.
— У меня в Забайкалье папка служит. Летчик-истребитель. Майор, нет полковник уже. Они с мамкой не живут. Который раз хочу до него добраться, все никак доехать не дают — ловят и в детдом возвращают. Мамка со мной не справлялась — я учебу запустил, разболтался совсем, — он покаянно вздохнул, помолчал и, округлив глаза, затараторил: — Я так и заявил на педсовете и в детской комнате милиции: «Не справляетесь — устраивайте в детдом». Так сам и сказал. Не верите? Гадом буду. — Бегун яростно заколотил себя кулаком в грудь, точно попадая в треугольник тельняшки, где не мешали пуговицы и удары не заглушала курточка. — От вас я не побегу. Вы даже меня за руку не держите. Другие во, — он задрал рукав и гордо повертел кулаком. — К себе привязывают. А от вас никакого интересу нету драпать. Ладно уж, передохну в детдоме, подкормлюсь малость — и снова в бега. Хорошо, что вы не курите, мне и зобать перестало хотеться.
Михаил запутался в пацаньей болтовне и перестал гадать: где бегун завирается, а где говорит правду.
«Мать есть, крыша над головой тоже — что пацану неймется? — устало думал он. — Мне бы его возраст да нынешний свой разум. Как бы зажили с матерью… Что она теперь делает, бедненькая моя старушка? В Высокогорске еще утро. Вот сейчас с надтреснутым подвывом, ветром через весь город проносится электричка. Тяжело дается матери этот тоскливый крик: как будто забирает что из душц, как будто обещает что. В пионерском лагере трубит горн — беспокойная Ирина давно уже на ногах, вспоминает ли мужа своего в бесконечных лагерных хлопотах? Как не вспоминает. Наведывалась уже поди домой. А дома мертво. Муж как ушел, так и не появлялся. Разведала у матери, что отбыл Михаил Георгиевич в некий город Миасс. Теперь-то, знать, за голову схватилась. Вот так-то, Ирина Петровна, неспетая песня моя. Неспетая ли?.. А как же все-таки с пацаном быть? Э-э, да я сам по себе, а он сам по себе. Так тому и быть. Вольному воля. Походя его никто не научит уму-разуму. Кроме жизни. Она, матушка, наша жестокая учительница. Она — вечное наше опоздание. Живем и опаздываем, живем и опаздываем…»
