Шерстобитова и у Синицына.
Впрочем, октюбинские коммунисты отлично понимали источник проявленного кулаками благородства.
— Это поп провел с ними душеспасительные беседы, — смеялся Павел Иванович, подсчитывая сданное за день зерно. — Потому как в евангелии тоже насчет хлеба прописано: «Хлеб наш насущный даждь нам»… Именно: не «мой», а «наш!»
К пятнадцатому августа Павел Иванович получил указание от калмацкого райкома заготовки прекратить. В сельсовете сразу стало просторнее и тише. Перестал светиться огонь по ночам в служебной комнате Федота Еремеева. Сменивший Фому Бубенцова очередной сельисполнитель Аким Окурыш допоздна прохлаждался в одиночестве на высоком сельсоветском крыльце.
В избу-читальню народ собирался только днем, к приезду почтальона. Приходили преимущественно старухи и молодые солдатки, охочие до писем. Управившись с почтой и отправив почтальона дальше по кольцу в Сункули, Санька каждый день уходил на общественное гумно.
Дни стояли погожие. Высоко в синем небе плавали белые облака. По ночам часто полыхали зарницы. Притихли ветры, и Октюбинское озеро, зеркально серебристое, мирно плескалось. С утра ватаги босых ребятишек убегали в лес за грибами, за терпкой черемухой, за кислой костяникой и смородиной.
А среди медово-пряных лугов, на отяжелевшей, дремлющей земле, дозревали хлеба. Рожь уже звенела длинными налитыми колосьями. Побурели полосы, сеянные пшеницей. По берегам лесных болот, отбиваясь от комариных полчищ, бабы жали серпами высокую и сочную осоку, готовили ее для вязки снопов. Еще день-два, и пойдут косы и серпы шагать по хлебным полосам, начнут расти на колючей стерне кладки из тяжелых снопов.
Общее гумно теперь стало главной заботой октюбинского актива. Неотлучно был здесь дед Половсков, наблюдавший за всеми работами. Иван Якуня и Михайло Чирок ставили ворота. Илюха Шунайлов и Фома Бубенцов городили прясло. Десяток мужиков были заняты порубкой и вывозкой жердей. Осип Куян затесывал и острил колья. Иван Белошаньгин и Блинов Тимофей выжигали и чистили ток. Рогов с Ефимом Сельницыным уже несколько дней проживали в Калмацком, хлопотали о молотилке.
Санька и Серега Буран с нетерпением ждали почтальона. Должно было прибыть письмо из Свердловска о зачислении Сереги на учебу в рабфак. К отъезду из Октюбы он был уже готов. С отцом Павел Иванович его помирил, мать постирала белье и напекла подорожников, дела комсомольской ячейки были переданы Саньке. От волнения на худом рябоватом лице Сереги Бурана играл румянец, но настроен он был необыкновенно весело и добродушно, между тем как Санька выглядел несколько грустным и задумчивым. Всей душой он был рад за Серегу, но расставаться с ним не хотелось. Поехать бы вместе туда, сесть за одну парту, жить в одном общежитии и вместе же вернуться сюда, в Октюбу!
Пока они говорили друг с другом и строили планы, в читальню нерешительно вошел Иванко Петушок. Захлестнутый событиями и занятый общественными поручениями, Санька за последнее время совсем упустил Петушка из виду. Агафья не согласилась поселиться в избе Дарьи Субботиной и сразу же после пожара вместе с Иванком нанялась в батраки к Василию Гудину, двор которого находился на самом конце Первой улицы.
Петушок повзрослел и словно даже постарел от пережитого. По-видимому, жилось ему в батраках несладко: застиранная и порванная у ворота домотканая рубаха и стоптанные опорки на ногах.
— Худо, значит, у Гудина? — спросил его Санька. Иванко безнадежно махнул рукой.
— Некуда хуже-то… На работу встаем затемно, спать ложимся позднее всех. А приварок пустой. При нашей бедности мы и дома такой еды не видали. Жила Гудин-то! Я матери до энтого сказывал: поедем, говорю, лучше в Челябу, чего мы здесь, в Октюбе, потеряли? В городу все ж таки было бы легче. Не уговорил. Не хочет из родных мест идти. Хуже, но дома. Какой тут дом? Один пепел на пепелище.
— Гудин обманет вас беспременно! — сочувственно сказал ему Серега Буран. — Он такими простачками только и пользуется. Прежнему работнику по сию пору долг за работу не платит. Небось, с вами тоже в батрачком не хочет идти.
— Не идет. Я его попросил в батрачком бумагу на нас написать — не идет… «Ладно, — говорит, — уговор с вами есть и хватит. А коли по бумаге и через батрачком, то мне таковых не надо. По бумаге да еще консомолов — близко ко двору никого не пущу». Мать согласна, а я нет. Обманывает, ирод!
— Придется-таки калмацкому батрачкому сообщить. Пусть проверят. А ты, Иванко, не горюй. Тут тебя, ежели что, в обиду не дадут.
— Я бумагу с Гудина все равно справлю! — решительным тоном сказал Петушок. — И насчет приварка заставлю оговорить. А то уйду. Может, меня пока что на общее гумно примут. Я молотить горазд, от мужиков не отстану.
Тон этот понравился Саньке. Он обнял Петушка за плечи и пообещал ему обо всем поговорить с Павлом Ивановичем. Не было сомнения в том, что Рогов поможет. Да и комитет бедноты такой семье не откажет ни в чем. На крайний случай после обмолота хлебов избенку поставит, чтобы не жить Иванку и его матери у чужого, холодного порога.
Прибывший почтальон письма Сереге Бурану не привез. Однако, Серега не растерялся. Намерение попасть на учебу в рабфак у него было непреклонно. Поэтому, посоветовавшись с Санькой, он решил в этот же день двинуться в путь. Сначала пешком до Калмацкого, дальше на попутной подводе в Свердловск.
После полудня, повесив за плечо холщовую котомку с бельем и подорожниками, Серега Буран вышел на калмацкую дорогу. По давнему обычаю он отвесил низкий поклон земле, вскормившей его. Он уходил от этой земли на время, чтобы снова вернуться к ней.
Санька шел рядом, решив проводить его до поскотинных ворот, откуда начинались поля и дальняя дорога в иную жизнь.
Возле общего гумна, огороженного новеньким пряслом и, как на праздник подметенного, им повстречались подводы с молотилкой и веялкой, только что прибывшие из районного центра. На передней подводе, правя лошадью, сидел Павел Иванович. Он улыбнулся и приветливо помахал Сереге картузом:
— Ну, в добрый час!
В поскотине, на пыльной дороге, играли с ветром сухие былинки. С востока вдруг набежала тучка, пролила на землю крупный дождь и умчалась дальше, в леса. Ослепительно засверкали дождевые капли, задержавшиеся на широких листьях болотных камышей и в придорожном конотопе. Омытая земля словно облегченно вздохнула, разлила вокруг запах свежих колосьев, а над Октюбой вспыхнула огромная дуга алой радуги.
— Радуга — это к счастью! — убежденно сказал Санька. — К исполнению мечты!
