1984
О педсовете объявили неожиданно, в конце последнего урока.
Тихая, задремавшая учительская ожила: дверь то и дело открывалась — преподаватели возвращались с уроков, и вместе с ними врывались ликующие ребячьи голоса и топот тысячи ног, сливающийся в горячее шарканье; истосковавшиеся по движению, школьники вперегонки неслись по лестницам, коридорам, толкаясь и обгоняя друг друга.
Анна Денисовна, учительница математики, полнеющая, угловатая в движениях, перекладывала кульки с продуктами и бутылки с молоком из огромного коричневого портфеля в синюю болоньевую сумку, чтобы удобнее было нести, и, скорее по привычке, чем протестуя, ворчала:
— Совсем житья от этих мероприятий не стало. С утра до вечера торчим в школе, словно у нас семьи нет и, кроме школы, никаких забот. Хорошо хоть с утра «окно» есть, по магазинам пробежишься…
Настроение у большинства учителей было созвучное, но никто из них не поддержал Анну Денисовну, устали в конце дня, да и знали, что внеочередной педсовет, раз о нем объявили, будет, и лучше поскорей его начать и пораньше окончить.
— Все в сборе? — Василий Петрович, директор школы, с порога осмотрел учительскую сквозь толстые, выпуклые линзы очков, за которые мальчишки прозвали его «биноклем». — Остальные подойдут. — Он присел к столу, из внутреннего кармана пиджака достал листок и, развернув, положил перед собой.
— Очередная бумага из роно. Стоило ради этого собирать педсовет? Дали бы всем прочитать под расписку, — Анна Денисовна шумно задвинула сумку с продуктами под стул.
— В таком случае прошу меня отпустить! — На продолговатом, еще сохранившем темный южный загар, лице Тамары Петровны, учительницы литературы, заиграла улыбка. — Все знают, что мы недавно переехали в квартиру. В ней столько недоделок, столько недоделок… — обращаясь ко всем, она вздохнула, — Конечно, газ, вода — хорошо, но в своем доме было лучше. Мы каждый день вспоминаем с в о й дом!..
Директор понимающе качнул головой и начал издалека, чем сразу насторожил учителей:
— В прошлом году наша школа вошла в число десяти лучших. В этом — большая заслуга всего коллектива. — Василий Петрович точно выдержал нужную паузу. — Но сегодня я должен вас огорчить. Пришла тут одна бумага, которая если не перечеркивает нашу работу (не знаю, как на это посмотрит высшее начальство?), но жирную этакую кляксу поставит.
Лицо директора было спокойно, жесты подчеркнуто медлительны, и голос у него был будничный, словно бы заспанный.
— Я не люблю дежурных оборотов «этого следовало ожидать» или «как снег на голову», — Василий Петрович поправил очки. — Впрочем, длинные предисловия сегодня ни к чему. — Он приподнял листок, уже давно примагничивавший взгляды учителей.
— «Довожу до вашего сведения, что учащимися вверенной Вам школы совершено групповое нападение на машину ветеринарной службы. Зачинщики Никишин и Батов были задержаны.
Никишин ударил по лицу работника ветслужбы т. Бурилина И. Н. при исполнении им служебных обязанностей. Батов кирпичом разбил лобовое стекло машины. На кузове машины обнаружены глубокие вмятины от камней в общем количестве тридцати двух штук, разбиты фары и боковые стекла.
Специальная комиссия определила сумму нанесенного ущерба в 286 рублей.
Дело на Ваших учащихся Никишина и Батова передано в судебные органы.
Главный врач ветеринарной службы:
А. Игнаточкин».Василий Петрович снял очки и положил поверх письма.
— Такие пироги на сегодня.
В учительской возбужденно зашептались.
Дорога от школы круто уходила вниз по старой улочке, половину домов на ней уже снесли, и среди развалин одиноко возвышались полуразрушенные стояки печей; набегавший ветерок ворошил полуистлевшие газеты и журналы, ранее долго пылившиеся на чердаках.
Ветер шаловливо перетасовывал годы, десятилетия, словно хотел подчеркнуть этим относительность времени, он швырял под ноги редким прохожим газетные страницы, аршинными буквами кричащие о важных событиях, когда-то возведенных в ранг исторических, но сейчас о них мало кто помнил; обрывки бумаги путались под ногами, и какой-нибудь четвероклассник, украдкой таскавший в кармане спички, сгребал их в кучу и, бросив спичку, убегал, издалека любуясь маленьким костром.
В школу и из школы ребят по старой улочке стайкой провожали собаки; по привычке они первые дни ночевали среди развалин — каждая на своей территории, и озлобленно лаяли на прохожих, приближавшихся к теперь уже несуществующим заборам, которые делили столь внезапно открывшееся пространство на множество тесных квадратов и прямоугольников; собаки помнили их и разгуливали по ним, как прежде, недоуменно смотрели в сторону двух покосившихся стояков, державших калитку, или на груду обломков, где было крыльцо, с которого им выносили еду. Ждали. Не уходили. Боялись, что хозяева вернутся и не застанут их на месте.
А потом, отчаявшись, сбились в веселую кучу; похудевшие, какие-то непривычно легкомысленные, уже безразличные к тому, что прохожие нарушают границы, они носились по улице, шалея от свободы; принюхивались к хозяйственным сумкам, авоськам; стоило их кому-то пугнуть, отбегали и безо всякой злобы лаяли издалека, тоскливо подвывая, словно жаловались на свою судьбу.
Ребята подкармливали их пирожками, бутербродами, прихваченными из дома или из школьного буфета. Общим любимцем был колченогий пудель. Мальчишки сразу окрестили его Пушком, и он охотно отзывался на новую кличку. С легкой руки какого-то школьного остряка огромный пес с оборванным ухом и большими угрюмыми глазами стал Директором. Он не бросался за пирожком, а степенно подходил к дерущимся собакам, и те в страхе разбегались от тихого, пугающе мрачного рычания. Поджарая самочка, в жилах которой вместе с кровью дворняжки текла кровь борзой, за свои повадки изящно потягиваться и дрыгать ногами получила кличку Муза. Были среди собак Стрелка и Белка, Незабудка, Георгин и даже Ту-154 — веретенообразный пес на коротких лапах; завидев мальчишек, он тараном летел через кусты, помахивая желтым обрубком хвоста.
Но все же общим любимцем был Пушок. С заливистым лаем он кидался навстречу мальчишкам, танцевал на задних лапах; если кто-нибудь из ребят, дурачась, запевал, Пушок подвывал тонко и потешно, озорно посматривая на школьников, словно все понимал и изо всех сил старался быть приятным щедрой публике.
В тот день Саша Батов после звонка забежал в буфет и взял три пирожка.
— Я, конечно, понимаю твои чувства, но это — не выход. Наступит зима, сам понимаешь… — сказал из дверей Женя Сныков, — и вообще, посмотри на столы, они ломятся от снеди! Каждый берет ровно столько, чтобы осталось. — Его припухшие губы иронично надулись. — Я где-то читал, что, если бы каждый съедал свою норму, на Земле не было бы голодающих. Каждый почему-то старается проглотить больше в два, а то и в три раза.
— Соревнуются. — Саша вытащил из портфеля газету и, подавив чувство брезгливости, бумажкой сощелкнул в нее со столиков недоеденные пирожки и бутерброды.
— Все шутишь, — Женя пропустил Сашу вперед, — у человечества накопилось столько самых элементарных проблем, теоретически решение которых выеденного яйца не стоит… — Сныков любил философствовать; внешне он был полной противоположностью Саше, — ревниво следил за модой на галстуки и рубашки, брюки его всегда были отутюжены. Саша одевался подчеркнуто небрежно, и едва родилась мода на джинсы, совсем отказался от брюк; в классе ходили слухи, что он пишет стихи; никто их, правда, не видел, но слух, поддерживаемый какими-то новыми догадками, не исчезал.
Друзья спорили с такой страстью, словно не было шести уроков и весь запас их энергии с самого утра лежал нетронутым; они шли медленно, еле переставляя ноги: опасались, что придут домой раньше, чем окончится разговор; их в классе так и звали: Два Человека.
— Ведь в принципе все элементарно, — горячился Саша, — когда-то законы человеческого общежития свели к трем правилам: не убий, не возжелай чужого и возлюби ближнего, как самого себя. Эти правила и сейчас всем с детского сада разжевывают в разных вариантах, а они почему-то плохо прививаются.
— А почему? Ты думал над этим: почему? — приостановился Женя.
— Проще сказать, да так уже и говорили много раз, что они противоречат человеческой природе…
— Два Человека даже по дороге домой говорят только о мировых проблемах! — озорно улыбнулась Жанна Болотская; ее подруги, насмешливо фыркнув, прошли мимо; Жанна задержалась.
— Саша, можно задать тебе один очень важный для меня вопрос?
Саша переглянулся с Женей, словно хотел спросить, что ей нужно? Тот, относившийся к женщинам с легким пренебрежением, неопределенно повел плечами.
