— и мелодия её навязчиво звучала в мозгу, овладевала всем существом и возбуждала непреодолимое желание запеть самой. Алеся уже напевала без слов, тихо и нежно. Маша мысленно повторяла за ней:
Сама буду поливать
Частою слезою…
Слова эти заставили её опомниться: слишком уж не гармонировали они с её настроениями, с её мыслями..
— Алеся!
— Не буду, Машенька!
Маша полистала страницы, которые ещё надо было прочитать.
— Когда я это сделаю?
— А ты заставь себя не думать ни о чем другом, — посоветовала Алеся, как будто знала, что у нее на душе. — Чтоб не мешать тебе, я лягу спать.
Маша начала читать главу о дискуссии в партии, о новой экономической политике и новом поражении врагов партии — троцкистов. И вдруг ей показалось, что она читает это впервые, — перед ней разворачивалась страница великой победоносной борьбы партии за счастье простых людей, за её, Машино, счастье. С трибуны десятого, одиннадцатого съездов Ленин видел будущее великого народа, его всемирную победу.
Маша сосредоточилась и читала, не слыша, что делается вокруг.
…На дворе было уже совсем светло, а на столе все ещё горела лампа. Она потушила её, подошла к окну, растворила его и жадно вдохнула прохладный воздух.
Все произошло значительно проще, чем она себе представляла. Но в этой простоте, как она потом поняла, и было все величие и весь глубокий смысл приема в партию.
Игнат Андреевич спокойным, но не совсем обычным голо-сом прочитал её заявление и анкету.
— Вопросы? — коротко спросил Мятельский, председательствовавший на собрании.
— Расскажи биографию, — сказал Костя Радник, котон рого самого только недавно принимали в члены партии.
Маша встала. Но вместе с ней встал Михей Вячера.
— Не надо, Маша. Знаем мы всю твою биографию, на наших глазах выросла. — И, обращаясь ко всем, продол жал: — Вся её жизнь что на ладони у меня. Я на её родинах был. Мы с Павлом Кацубой дружили, вместе гражданскую войну прошли, вместе домой вернулись. Трое нас — Антон Лесковец, — Михей взглянул на Максима, — и мы. Первыми и колхозы организовывали: они с Лесковцом в Лядцах, а мы Фаддеем Романом здесь, у нас.
Вячера минуту помолчал, обвел всех взглядом, как бы прашивая: а то ли он говорит, что нужно? Но, увидев, что ушают его внимательно, тихо продолжал:
— Все помню… Помню, как мать её умерла… Пришли мы с кладбища, на поминки, как водится… Вытерла она слезы и… хозяйка в хате… Многие тогда… — Хотел было он ещё что-то вспомнить, но махнул рукой и начал о другом:-Или возьмем сорок первый год… Помню, сидим с Прокопом Прокоповичем, советуемся, кого нам связными назначить в деревнях, И её, Машу, Антон Лесковец первой назвал. А через какой-нибудь месяц она нам сведения принесла… Пришла босая, а ночью ударил мороз, снежком присыпало… Я ей утром по лагерю сапоги искал…
Маша как поднялась, так и стояла, прислонившись плечом к стене. Слушала и чувствовала, как все ровнее и ровнее бьется сердце.
— Одним словом, я с радостью дал ей рекомендацию и первый предлагаю — принять единогласно, — неожиданно закончил Михей.
Ладынин улыбнулся этому «принять единогласно», но больше никто, должно быть, не заметил обмолвки, так как никому, верно, и на ум не могло прийти, что можно не голосовать за её прием.
— Садись, Маша, Почему ты стоишь? — ласково сказал Ладынин.
Выступил Василь Лазовенка. Он говорил о её работе в колхозе в послевоенные годы и особенно этой весной.
Когда он кончил, инструктор райкома спросил:
— С Уставом партии ознакомились?
Она снова встала, как на экзамене, ответила коротко:
— Да, — но, подумав, поправилась — Изучила.
— Может, председатель хочет сказать? — кивнул Мятель-ский Максиму Лесковцу.
Максим поднялся, помолчал, прокашлялся, словно гото-вясь к длинной речи, а сказал всего три слова:
— Поддерживаю полностью. Достойна.
Маше даже немного обидно стало, что никто не спросил её, не задал ни одного вопроса по истории партии или по Уставу; хоть бы предложили рассказать об обязанностях члена партии.
Когда голосовали, она не поднимала глаз, ей казалось, что смотреть неловко: а вдруг кто-нибудь не захочет подать за нее голос?
— Принята единогласно! — объявил Мятельский, и Маша вздрогнула от неожиданных аплодисментов, и снова застучало у нее сердце, загорелись щеки. Она не знала, что надо делать в таких случаях, и ещё ниже опустила голову.
После приема в члены слушали Гольдина. Он говорил долго и хитро: больше о чужих сельпо, чем о своем, — чтобы доказать, что у него всче идет не хуже, чем у других. На деле неполадок в его работе, было немало. Поэтому и решил Ладынин послушать его на закрытом партийном собрании.
Никакие уловки Гольдина не помогли — пробрали его крепко. Обсуждение проходило весело: Вячера, Костя Рад-ник, Лазовенка и Лесковец рассказали немало интересных случаев. Гольдин вытирал пот, ерзал, записывал что-то в блок «нот и вдруг останавливал выступающего:
— Подожди! Совсем это не так. Что ты мне рассказываешь! Правду любить надо! — и серьезно дополнял сказан-ное такими деталями, которые вызывали общий смех. Только Ладынин хмурился: он видел в этом очередную хитрость Гольдина — шуточками отвести от себя критику.
Маше тоже очень хотелось сказать о работе сельпо и в особенности о лавке в Лядцах, но она не отважилась.
Сразу после окончания собрания Максим вышел, вскочил в седло и уехал, ничего не сказав Маше.
Мурашки в тот вечер на собрании не было. И Маша даже обрадовалась, что домой будет идти одна: ей хотелось после такого чрезвычайного события побыть наедине с собой, дать волю чувствам и мечтам. Её не пугало, что был уже час ночи. Чтобы никто не пригласил переночевать или не вызвался проводить, она, пока коммунисты, столпившись вокруг стола, решали с Ладыниным и Байковым разные текущие вопросы, незаметно вышла и почти бегом, через сад, направилась в сторону Лядцев.
Она выходила уже из сада, когда её догнал и заставил остановиться тихий голос:
— Маша!..
Она обернулась.
— Василь!
Он подошел и крепко пожал ей руку.
— Поздравляю, Маша. — От всего сердца. Знаешь, я-второй раз переживаю эту радость — когда меня самого принимали и вот сегодня… за тебя…
— Спасибо, Вася.
Странно, но у нее вдруг пропало желание быть одной. Напротив, теперь ей хотелось идти с ним вместе, рассказать ему о своих переживаниях, поделиться своим счастьем.
Она тихо засмеялась.
— Знаешь, я вышла, и мне показалось, что у меня выросли крылья, что я поднялась и полетела… Как ты меня только догнал?
Он ответил шуткой:
— Должно быть, ну меня тоже крылья выросли. Минуту шли молча, видно, каждый ждал, что заговорит другой.
— А ты это чудесно сказала — о крыльях. Вступая в партию, и в самом деле как будто получаешь крылья для орлиного полета. Скажи, ты думаешь о нашем завтрашнем дне?
— Думаю.
— Мы сегодня с Игнатом Андреевичем ходили и мечтали, какими станут наши края через несколько лет. Какие здесь будут урожаи!
Они вышли в поле. После обильных дождей, ливших с перерывами почти всю неделю, пошли в рост яровые, поднялась чуть ли не по плечо рожь. Высокими стенами сжимала она узкую дорогу. Днем прошел дождь, и земля под ногами была мягкая и влажная. Воздух был насыщен пьянящим ароматом ржаного поля. В небе заночевали низкие, мягкие, кое-где разорванные облака; сквозь просветы заглядывали на землю любопытные звезды. Ночь была безросная, тихая и тоже какая-то мягкая, как земля и небо.
— Ах, какое у вас жито, Василь! — Маша провела рукой по колосьям, и они чуть слышно зашелестели. — Любо поглядеть!
— Жито доброе. Но я показал бы тебе ещё лучшее. Приходи, много интересного увидишь.
— Насти боюсь, — засмеялась Маша. Он тоже рассмеялся.
— Для нее, кажется, кроме свеклы, ничего сейчас не существует… Страшно хочет стать героиней…
Маша вздохнула. Василь удивленно повернулся к ней, но, оглянувшись, понял, в чем дело. Они перешли межу, разделявшую земли их колхозов.
На земле «Партизана» тоже росла рожь, но даже ночью была заметна разница между этой рожью и той, мимо которой они только что прошли.
Василь после короткой паузы сказал: — Боюсь, что наше жито погонит в солому, а колос может быть никудышный.
Маша поняла, что он хочет как-нибудь утешить её, убедить, что у них в колхозе (это был участок не её бригады) рожь тоже неплохая. Конечно, значительно лучше, чем в прошлом году, — она сама это видела. Но ведь не такая, как в «Воле»!
Беседуя о видах на урожай, о делах в колхозах, они незаметно дошли до Лядцев и, не сговариваясь, повернули не к улице, а на стежку, которая вела задами, мимо огородов. Со стежки свернули на новую дорогу и опять вышли в поле, где на большой площади посеяна была картошка, а в низине — капуста. Они говорили о сенокосе, который вот-вот должен начаться, потом — о строительстве гидростанции, о Сокови тове, в тот день переехавшем в областной центр. Но ни слова не было сказано между ними об их чувствах и отношениях. Маша об этом и не думала. Она так свыклась с тем, что Василь — добрый друг, с которым всегда можно откровенно поговорить, поделиться мыслями, что эта ночная прогулка казалась ей вполне естественной.
