— Ты погоди, не буянь. Это все еще старое наследство.
— А не есть ли это новый обход мужика, Александр? По-моему, кое-кто еще глядит на колхоз по-верхорубовски, как на коллективного частника. Ну что ты скажешь! Вот сейчас сидел со мной на бюро заготовитель. Ему, видите ли, государство продает автомобиль по одной цене, а колхозу в пять раз дороже.
— Так ведь заготовитель-то, Максим, государственный.
— А я что, чертов, что ли, извини на слове. И беда не в том, Александр, что колхоз платит втридорога, а в том, что колхозник обман видит в такой механике.
— Я уверен, Максим: по тому, как идет дело сейчас, все это будет выправлено. Само собой, с людьми надо говорить честно, прямо. Не поровну еще ношу кладем на людей. Тут я с тобой вполне согласен. Никак, вчера в Фоминке, у конторы колхоза, пять наших «газиков» скопилось: я приехал, Клюшников из МТС, из геологоразведки, из редакции — целая автоколонна. Я даже порадовался, как мы разбогатели. А потом гляжу, по дороге обоз какой-то странный. Это, оказывается, колхозницы на санках с поля солому везут. Соломы дали на трудодни, вот каждая и тащит своей буренке. И так мне сделалось неловко, дорогой Максим. Думаю, мчатся по стране экспрессы, летят самолеты, работают сверхмощные электростанции, и вместе с этим множество людей тянет, по существу, скифскую лямку. Для них будто и не было двадцати веков славной человеческой истории… О-о, ну скажи, что я настоящий хозяин, — вдруг всполошился Александр Тимофеевич и сердито махнул рукой. — Ведь у меня маринованные помидоры есть. Храню баночку для нечаянного гостя. И забыл. Ах, дуб, дуб!
Максим Сергеевич попытался было отговорить хозяина, но тот все-таки, кряхтя и вздыхая, сползал в подполье и выставил на стол стеклянную, вмиг запотевшую банку. Когда распечатали ее, по всему дому пахнуло августом и густым ароматом выспевшего паслена.
— Давай в охотку. Признаюсь, это моя слабость.
— Я говорил тебе, агроном Мостовой вернулся.
— Ну-ну. И как он?
— Поговорить не случилось еще. Увидел я его и, скажи, как празднику, обрадовался. Полеводство теперь будет у нас в надежных руках. Земли он знает. А ведь это, по-моему, первейшее достоинство агронома как специалиста. Я бы на твоем месте, Александр, категорически запретил тасовать агрономов. Ну, чего, скажи, можно ждать от агронома, если сегодня он в одном колхозе, завтра в другом, а послезавтра его на повышение? Нет, так проку не жди. Агроном к своей земле сердцем прикипеть должен. Но сам по себе он не прикипит. Не-ет. Ему надо помочь. Ему надо выстроить в селе самый красивый дом, помочь купить машину. Да что в самом деле, вон часовой мастер, как его, Клопов, что ли, имеет свою «Победу», а агроном чем хуже? Надо, чтоб агроном дом свой липами обсадил и передал его сыну-агроному. Пусть в русской деревне появятся свои потомственные агрономы, которые станут честью, гордостью и охранителями нашей земли. А с Мостовым я так думаю, Александр: буду сбивать его в свой колхоз. Примем его, положим ему твердый оклад, и пусть трудится на своей родной земельке.
На письменном столе у окна внезапно и требовательно зазвонил телефон. Капустин нехотя поднялся и подошел к нему, ответил кому-то, стал слушать, хмурясь и елозя рукой по черепу.
Трошин поглядел на свои карманные часы, отодвинул от себя тарелку. Собрался встать из-за стола.
— Верхорубов звонил, — возвращаясь на свое место, сообщил Капустин. — Извини, вроде погорячился я. Болею, говорит. Погорячился, а дело при чем? М-да. — Капустин, задумчиво побарабанив пальцем по столу, повторил: — Погорячился. А ты не горячись. Не бери всякое полено через колено, и тебя не станут гнуть. Нервничает. Сторонников все меньше, вот и побаивается, как бы самому в стороне не оказаться. Зачастил в область то на совещание, то в больницу, то к сыну. Вот опять, говорит, надо ехать. Весна, вроде радикулит донимает. Ищет опору там. В области тоже ведь не перевелись еще свои Верхорубовы.
— Поеду я, пожалуй, Александр. Спасибо за беседу, за угощение.
— Чего ты. Сиди. Редко встречаемся так-то вот, запросто. А и встретимся — только и разговоров о делах да о работе.
— Куда денешься, этим живем. — Трошин встал, расправил под ремнем гимнастерку, большими пальцами согнал складки за спину. — Давай-ка, Александр, в апреле-то ко мне, с ружьецом. Попытаем счастья на Шайтанских озерах. Наши мужики сказывают, дичь будет нынче. Март — кривые дороги — водополицу крутую сулит.
— А я уж и не помню, когда ружье в руках держал. Не живешь, а какого-то праведника разыгрываешь.
Провожая гостя, Капустин уже в воротах спросил:
— Думаешь, Мостовой твое предложение примет, вступит в колхоз?
— Не сомневаюсь.
— И в добрый путь, дорогой Максим. В добрый путь.
Капустин растроганно пожал руку Трошину и, оставшись у ворот, глядел ему вслед. Максим Сергеевич вышел на дорогу, в свете электрических фонарей сделался маленьким, еще более приземистым. «Как много ума и доброты в этом русском мужике, — под хмельком и потому немного восторженно думал Капустин, не двигаясь с места: — Самородки. Все на них держится. Помогать им надо. Всю свою жизнь буду помогать им…»
Гость нагрянул неожиданно: уж так захотелось ему приехать втихомолку. Глебовна к вечеру вымыла пол, выхлопала на ветру половики и, забрав их в охапку, поднялась на крыльцо, как услышала, кто-то брякнул воротной щеколдой. Она обернулась, но в сумерках узнала только Тяпочкина — он шел первым. За ним кто-то закрывал ворота: не разобрала сослепу. Тяпочкин — гость частый. Что надо, взойдет и скажет. Глебовна поторопилась в избу, бросила там половики — разбирать пока не стала, взялась за лампу.
— Глебовна, родная соседушка, — запел голосом казанской сироты Тяпочкин, переступив порог. — Одолжи, ради истинного, на поллитровочку — кум навернулся, если поверишь.
— Твой кум уж пропил ум, — не оборачиваясь от стола, усмехнулась Глебовна и, засветив лампу, приладила стекло. — Ну какие у меня деньги, окаянный ты народец.
— Дающая рука не скудеет, сказано в писании, Глебовна.
— А берущую рубить надо, слыхивал?
Алексей мялся у дверей, скрутив жгутом рукавицы, и с болью ломал в груди готовый вырваться крик — Хлебовна! Но вот Тяпочкин подтолкнул его к свету, и только тут, повернувшись к гостям, Глебовна близко увидела Алексея. Она какое-то мгновение остановившимися глазами смотрела на него, потом, будто от сильного толчка в грудь, покачнулась и отступила, сзади схватившись обеими руками за кромку стола.
— Хлебовна, милая, — едва не плача, промолвил Алексей и начал целовать ее в пряди волос, в лицо, руки.
— Алешка. Алешенька. Касатик. Касатик.
Алексей посадил ее на табурет у стола, но она тут же встала, четкими, словно давно продуманными движениями, достала с полки лежавший там самовар, ковшом из кадки начерпала в него воды и, вдруг опустившись перед ним на колени, громко зарыдала…
Утром к Глебовне прибежала Клава Дорогина. Встретились они во дворе: Глебовна снимала с шеста какие-то вымерзшие тряпицы. Наброшенная на голову шаль сползла у нее на затылок, — чувствовалось, что хозяйка наспех выскочила из избы.
— Вчера привезли муку на ферму, ждать-пождать — нету моей Глебовны. Заболела ты, что ли, Глебовна?
Глебовна заулыбалась, замахала руками на Клавку.
— Гость у меня, Клашенька. Проходи вот, увидишь. — И распахнула дверь.
На столе благодушно шипел самовар, а возле него сидели Алексей и дедко Знобишин, позванный Глебовной еще вчера утром — навесить сорванную ветром дверь у амбарушки. Сегодня, когда с топором на руке пришел Знобишин, Глебовна весело объявила ему, что дверь уже на месте.
— Сама ты, что ли, ее прибивала? — изумился дед.
— Сама. Сама. А кто ж еще? Заходи-ко в избу-то.
Вместо работы Знобишина раздели и усадили за стол. Он выпил с Алексеем, по-молодому крякнул, весь облился румянцем, а в глазах у него замережилось от вина, самовара и хозяйского привета.
— Живем как? Как живем. Так вот и живем, — медленно, с расстановкой говорил дедко Знобишин, навертывая на вилку жирный блин. — Жить теперича можно. Как ни робь, все трудодень начислят. Раз я человек — значит, нет закону морить меня голодом. С самого новогодья амбар караулил, на прошлой неделе открыли — амбар пустой. Зерна там было мешков тридцать — скормили еще до святок. А так ничего, жизнь справная. Справная жизнь.
Алексей хотел поговорить со Знобишиным о чем-нибудь близком к дядловским землям, но пришла Клава. Она поздоровалась, присела на поданный Глебовной стул, улыбчиво переглянулась с Алексеем:
— К тетушке на блины?
— Всю жизнь мечтал. А ты все хорошеешь?
— Мне больше и делать нечего. Надолго?
— Совсем, думаю.
— Клашенька, заявился-то он как, — не терпелось Глебовне рассказать свое. — Кто его ждал? А накануне сон я видела… Да ну его к лешему, этот сон. Клашенька, подвигайся к столу. Садись, прошу милости. Уважь меня.
