лежа на клеенчатом диване. Будь же прокляты все эти тошнотворные Казанские, весь этот злой и добропорядочный муравейник.
Когда я пришел от Фицовского к себе в Дикий переулок, пани Козловская подала мне телеграмму. В ней было сказано, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает мой отец.
На следующее утро я уехал из Киева в Белую Церковь.
Смерть отца порвала первую нить, которая связывала меня с семьей. А потом начали рваться и все остальные нити.
Корчма на Брагинке
Старый пароход, шлепая колесами, полз вверх по Днепру. Была поздняя ночь. Я не мог уснуть в душной каюте и вышел на палубу.
Из непроглядной темноты задувал ветер, наносил капли дождя. Старик в заплатанной свитке стоял около капитанского мостика. Тусклый фонарь освещал его щетинистое лицо.
— Капитан, — говорил старик, — невжли не можете сделать снисхождение престарелому человеку! Скиньте меня на берег. Отсюда до моего села версты не будет.
— Ты что, смеешься? — спросил капитан. — Своего носа не видать, а я буду притыкаться к берегу, бить из-за тебя пароход!
— Нету мне смысла смеяться, — ответил старик. — Вот туточки за горой и мое село. — Он показал в темноту. — Скиньте! Будьте ласковы!
— Терентий, — спросил капитан рулевого, делая вид, что не слушает старика, — ты что-нибудь видишь?
— Своего рукава не вижу, — мрачно проворчал рулевой. — Темнотюга проклятая! На слух веду.
— Покалечим пароход! — вздохнул капитан.
— Ничего с вашей чертопхайкой не сделается! — сердито пробормотал старик. — Тоже мне капитаны! Вам в Лоеве грушами торговать, а не пароходы водить по Днепру! Ну? Скинете или нет?
— Поговори у меня!
— И поговорю! — сварливо ответил старик. — Где это слыхано, чтобы завозить пассажиров до самых Теремцов!
— Да пойми ты, — жалобно закричал капитан, — что ни черта же не видно! Где я пристану? Ну где?
— Да ось тут, против яра! — Старик снова показал в кромешную темноту. — Ось тут! Давайте я стану коло лоцмана и буду ему указывать.
— Знаешь что? — сказал капитан. — Катись ты на кутью к чертовой бабушке!
— Ага! — воскликнул старик с торжеством. — Значит, отказываете? Так?
— Да! Отказываю!
— Значит, вам безынтересно, что я поспешаю на свадьбу до своей дочки? Вам это безынтересно. Вы старого человека угнетаете!
— Какое мне дело до твоей дочки!
— А до Андрея Гона вам есть дело? — вдруг тихо и грозно спросил старик. — С Андреем Гоном вы еще не здоровкались? Так будьте известны, что сам Андрей Гон гуляет на той свадьбе.
Капитан молчал.
— Смолкли? — злорадно спросил старик. — Чертопхайку вашу зовут «Надеждой». Так нема у вас никакой надежды воротиться в добром благополучии, если не скинете меня на берег. Гон мне удружит. Мы с ним свояки. Гон этого не оставит.
— А ты не грозись! — пробормотал капитан.
— Сидор Петрович, — прохрипел рулевой, — сами видите, до чего упорный дед. Давайте скинем его на берег. С Гоном нет смысла связываться.
— Ну, шут с тобой! — сказал капитан старику. — Становись с лоцманом, показывай. Только смотри не побей пароход.
— Господи! Да я Днепро знаю, как свою клуню! Пароход — это же вещь государственная!
Старик стал к штурвалу и начал командовать:
— На правую руку забирай! Круче! А то занесет в черторой. Так. Еще круче!
Ветки лозняка начали хлестать по бортам. Пароход ткнулся в дно и остановился. Внизу на крытой палубе зашумели разбуженные толчком пассажиры.
Матрос посветил с носа фонарем. Пароход стоял в затопленных зарослях. До берега было шагов тридцать. Черная вода бежала среди кустов.
— Ну вот, — сказал капитан старику, — вылезай. Приехали.
— Да куда же я слезу? — удивился старик. — Тут мне будет с головой. Я же могу утопиться!
— А мне что? Сам напросился. Ну! — крикнул капитан. — Вытряхивайся, а то прикажу матросам скинуть тебя в воду!
— Интересное дело! — пробормотал старик и пошел на нос парохода.
Он перекрестился, перелез через борт и прыгнул в воду. Вода была ему по плечи.
Чертыхаясь, старик начал шумно выбираться на берег. Пароход медленно сработал назад и вышел из зарослей.
— Ну как, живой? — крикнул капитан.
— Чего гавкаешь! — ответил с берега старик. — Все одно, не миновать тебе здоровкаться с Андреем Гоном.
Пароход отошел.
В то лето по Черниговской губернии и по всему Полесью бродили неуловимые разбойничьи шайки. Они налетали на фольварки, на поместья, грабили почту, нападали на поезда.
Самым смелым и быстрым из всех атаманов был Андрей Гон. Отряды драгун и стражников обкладывали его в лесах, загоняли в непроходимые полесские топи, но Андрей Гон всегда вырывался на волю, и зарева пожаров снова шли следом за ним в темные ночи.
Вокруг Андрея Гона уже плела свою сеть легенда. Говорили, что Андрей Гон — защитник бедняков, всех обездоленных и сирых, что нападает он только на помещиков, что сам он не то черниговский гимназист, не то сельский кузнец. Его имя стало символом народного мщения.
Я ехал на лето как раз в те места, где хозяйничал Андрей Гон, к дальним моим родственникам Севрюкам. У них в Полесье была небогатая маленькая усадьба Иолча. Поездку эту мне устроил Боря. Севрюков я совершенно не знал.
— Ты отдохнешь в Иолче, — сказал он. — Севрюки люди со странностями, но очень простые. Они будут рады.
Я согласился поехать в Иолчу, потому что другого выхода у меня не было. Я перешел в восьмой класс гимназии. Только что я сдал экзамены, и мне предстояло томительное лето в Киеве. Дядя Коля уехал с тетей Марусей в Кисловодск. Мама оставалась в Москве. А в Городище я не хотел ехать, потому что из писем дяди Илько догадывался, что у него начались нелады с тетушкой Дозей. Всякие семейные неурядицы меня пугали. Я не хотел больше быть их свидетелем и невольным участником.
На второй день к вечеру пароход подвалил к низкому полесскому берегу Днепра. Тучи комаров зудели в вышине. Багровое солнце опускалось в беловатый пар над рекой. Из зарослей тянуло холодом. Горел костер. Около костра стояли поджарые верховые лошади.
На берегу меня ждали Севрюки: худой человек в сапогах и чесучовом пиджаке — хозяин поместья, невысокая молодая женщина — его жена, и студент — ее брат.
Меня усадили на телегу. Севрюки вскочили на верховых лошадей и, гикая, помчались вперед размашистой рысью.
Они быстро скрылись, и я остался один с молчаливым возницей. Я соскочил с телеги и пошел рядом по песчаной дороге. Трава по обочинам стояла в темной болотной воде. В этой воде тлел, не потухая, слабый закат. Равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетали дикие утки. Из кустов серыми лохмотьями, припадая к земле, выползал туман.
Потом сразу закричали сотни лягушек, и телега загрохотала по бревенчатой гати. Показалась усадьба, окруженная частоколом. На поляне в лесу стоял странный восьмиугольный деревянный дом с множеством веранд и пристроек.
Вечером, когда мы сидели за скромным ужином, в столовую вошел сутулый старик в постолах и картузе с оторванным
