яблони. Но я тебя не выдала, потому что сама люблю фантазировать. А за это осенью ты мне дашь яблок. И когда я вырасту и выучусь на капитана, то возьму тебя на корабль.
— Девочек не берут капитанами, — сказал он.
— А меня вот возьмут! Если не пустят на корабль, попрошусь на подводную лодку.
— Ну, а теперь молчи, лежи, не двигайся, капитан! — сказали девочке санитары.
Когда машина тронулась, девочка помахала в окошко рукой. Будь здоров!
ВЫСТРЕЛ
Именно с тех роковых слов все и началось.
Могу сказать даже время: что-то около двух пополудни. Мы только что вернулись из буфета. Я съел сдобу, три пирожка с мясом, выпил две чашки черного кофе и чувствовал внутри приятную теплоту. Я прикалывал к чертежной доске свежий лист ватмана, пальцы чуть вздрагивали — так не терпелось начать эскиз. После нескольких безуспешных попыток кнопка сломалась, и я отшвырнул головку: отлетев в угол, она щелкнула, как курок. Это я помню хорошо, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, будто в меня выстрелили, но пистолет дал осечку. Чик! И стало тихо. Я обернулся. На меня как-то странно смотрел Гольдштейн. Почти физически я ощутил, как наши взгляды ринулись навстречу друг другу, со звоном столкнулись посреди комнаты и отлетели в угол-туда, где валялась головка от кнопки. Гольдштейн сказал:
— Однако нервный ты стал!
И надо же было случиться, что как раз в тот момент раскрылась дверь и вошла секретарша.
— С нервами шутки плохи, — бросила она с ходу.
Ну, кто мог подумать, что меня ожидает столько потрясений лишь из-за того, что Гольдштейну, видите ли, показалось, будто я стал нервным.
— Что верно, то верно: шутки плохи, — спокойно отозвался я и, взяв новую кнопку, вдавил ее в доску, плотно приколов лист.
— Вон Зандманис из стройуправления сколько уже времени в нервной клинике. А сначала чуточку тряслись руки, только и всего! — продолжала секретарша.
Гольдштейн молча подписал бумаги. Когда секретарша вышла, он подошел к моему столу.
— Через месяц ты должен сдать проект, — сказал он.
— Ну да, — сказал я, — через месяц сдам.
На следующий день, помнится, я стоял в вестибюле у доски объявлений, дымил сигаретой, мысленно перемещая дверь ванной метра на два поближе к спальне.
«Так будет удобней, — подумал я, — вышел из спальни, шаг влево — и ванная». Мимо проходили коллеги, я здоровался с ними, но это не мешало мне размышлять.
— Доброе утро, — сказал Гольдштейн.
— Доброе утро!
— Как самочувствие?
— Превосходно, — ответил я, пожимая плечами. — А что?
— Просто так, просто так, — пробормотал Гольдштейн и торопливо отошел. Я еще заметил, что от его ботинок на полу остались мокрые полосатые следы.
Гольдштейн носил югославскую обувь на толстой рифленой подошве. Потом ко мне подошел Русан из планового отдела. Попросил прикурить и спросил:
— Как самочувствие?
В проектном управлении я работал десятый год, но прежде никто не задавал мне подобных вопросов.
Естественно, меня озадачила заботливость коллег.
— О чем ты говоришь?
— Со мной это бывает по вечерам после работы.
А утром все нормально. У тебя, наверное, то же самое, — сказал Русан.
— Что — то же самое?
— Ну, что руки дрожат, будто не знаешь!
— Руки дрожат?
— Ну да! А вообще выглядишь молодцом. Обычно это сразу бросается в глаза.
— Да кто тебе сказал, что у меня дрожат руки?
Русан принялся в смущении отстегивать и снова застегивать верхнюю пуговицу жилетки. Жилетка у него была коричневая, в темную полоску, пуговица тоже коричневая, но без полосок.
— Видишь ли, — сказал он, — вчера у нас зашел разговор о нервах. Даже не помню, кто сказал, что у тебя нервы никудышные.
— Что за ерунда! — воскликнул я. — Вот полюбуйся!
Я вытянул руки, растопырил пальцы.
— Не дрожат, — согласился Русан. — Ну и воля же у тебя!
— Просто у меня крепкие нервы.
— А у меня совершенно нет воли, — твердил свое Русан. — И вообще люди с крепкими нервами теперь наперечет. Транспорт — вот что губит нервы!
Русан сделал ударение на слове «транспорт», он был очень серьезен, когда произносил это слово.
— Ты только подумай, — продолжал он, — с утра как угорелый несешься к трамвайной остановке. Громыхая и лязгая, подъедет трамвай. Народу — что сельдей в бочке! На остановке пробкой вылетаешь из вагона, насилу портфель из толчеи вытащишь. Потом мчишься на троллейбус, посреди улицы едва не угодишь под колеса, скрипят тормоза, наконец ты в троллейбусе, а ноги дрожат, как лозины на ветру!
— Я никогда не спешу, — сказал я, — со мной таких вещей не бывает.
— Поверь, дорогой, во всем виноват транспорт!
— Нельзя нервам волю давать.
— Вот, вот! Нервы надо держать в кулаке. Но ведь приятно, когда говорят: не докучайте ему, он человек нервный! Не перечьте ему, он нервный! Делайте так, как он хочет, он нервный! Ты понимаешь, какие преимущества у нервных!
— Конечно, — ответил я, — но тогда транспорт тут ни при чем. Надо держать себя в узде!
На том мы и расстались. Начинался рабочий день.
Как выяснилось позже, разговор с Русаном для меня стал причиной многих неприятностей. Русан запомнил только то, что я сказал «нельзя нервам волю давать» и «нужно держать себя в узде». По всему управлению прошел слух, будто я ужасно нервный, что с трудом «держу себя в узде» и силюсь «не дать нервам волю».
— Ты плохо выглядишь, — сказала вечером жена.
— Да что ты?
— Бледный, осунулся!
