За столом, по обыкновению громче всех, ораторствует двоюродная сестра, курсистка Муся! Воинственно взмахивая, точно палочкой дирижера, чайной ложкой, наскоро облизанной от вишневого варенья, она декламирует, среди добродушного пересмеивания окружающих, самоновейшее заумное стихотворение.
Почему-то Алешка, хоть и очень занятый в это время выкраиванием все новых вариантов наиболее мерзких шутовских рож, то выпячивая, то сплющивая свое отражение в круглом боку самовара, все-таки, к удивлению, запомнил: «сумнотечей и грустители зовет рыдательственный жалел, за то что некогда свистели, в свинце отсутствует сулел» — и даже был уверен, что в общем уловил какой-то смысл. Ах эта курсистка Муся, вечно она против чего-нибудь гневно бунтует, что-нибудь яростно ниспровергает, задиристая, смешливая до слез, всегда восторженно переполненная чем-нибудь новым и самоновейшим, все равно чем: идеями, стихами футуристов, танцем кэк-уок, обруганными спектаклями; только бы нашлись противники — она вечно наготове кинуться очертя голову в бой на врага, с ожесточением влететь в чужой разговор на бешеной гоночной скорости, мешавшей ей даже слова как следует договаривать…
Печален этот поздний дар: знать человека и поневоле знать всю его дальнюю, даже конечную судьбу. Знать, что эта всенасмешливая, весело бунтующая Муся, вдруг свято уверовав, полюбит или, полюбив, уверует в гениальность и великую судьбу мрачного молчальника, здоровенного как бык художника Бакалеева, равнодушно и даже отчасти снисходительно презиравшего все, что было до него. В мире. В живописи. И вообще.
Наперекор обязательно предполагаемой в таких случаях деспотической, но на деле оказавшейся весьма робкой и уступчивой воле родителей, с восторгом попирая презренные мещанские условности и пошлые мелкобуржуазные ценности, с высоко поднятой головой, она уйдет к никем не признанному художнику на его аскетический чердак…
С каким жадным и гордым упоением она готова была дать бой, защищая свободу своей личности и женские права! Но, к некоторому ее разочарованию, родители только очень расстроились, всячески стараясь не показывать своего огорчения — они сами очень стеснялись своей старомодной отсталости, зная, что надо примириться с тем, до чего их поколение не доросло.
Простодушные их опасения, что художник вскоре обязательно окажется пропойцей и попросту бросит ее, что казалось весьма вероятным ввиду ее востроносенькой некрасивости и неизлечимой холостяцкой бездарности по хозяйству, совершенно не оправдались. Художник оказался работягой с бычьей силой и упорством. Характер у него был, правда, очень гадкий — вздорный, капризный и угрюмый, но работал он до судорог в руках, выстаивая по шестнадцати часов у полотна. У него был свой метод, долженствовавший перевернуть и аннулировать мазню всех, кто брался за кисть до него. Громадные картины он писал самой крошечной кисточкой: сперва выписывал скелеты, потом на них наносил мышцы и кровеносные сосуды, поверх выписывал кожу со всеми порами и только тогда, если нужно, наносил костюм: штаны, сапоги, рубахи. Этот способ должен был привести к рождению новой эры в живописи. Годы труда он тратил на одну картину, а когда дело доходило до портретов, они получались не очень похожими — но это так и должно было быть, зато вздувшиеся напряженные мышцы всегда чем-то разъяренных, натужных силачей, без внешнего сходства, но со скелетами внутри, получались гениально, и, к счастью, Муся это понимала и, беззаветно принося свою жизнь в жертву его гению, ходила в заплатанных ботинках и безобразно заштопанных чулках, с гордостью одевалась в постепенно все больше старевшие платья, неохотно встречалась с родными, старавшимися ее незаметно подкормить, не рассказывала ничего о себе и только снисходительно напоминала, что гениев и прежде никогда не понимали современники; а выставки у нас организуют злобные, завистливые бездарности, как огня пугающиеся новых талантов, и она только гордится тем, что его работы не принимают на эти несчастные выставки… Еще бы они попробовали! Ведь все бы тогда увидели!.. Ха-ха!..
Когда долгое время спустя художник умер, она сразу заявила, что не позволит разбазаривать по разным музеям его полотна.
Она годами писала язвительные письма художникам и строгие заявления в учреждения, требуя, чтобы для его произведений был построен особый музей. Только позже она согласилась на отдельную залу. Потом она перестала писать письма, но долго жила в непреклонной, великой голодной нужде, в его холодной мастерской, окруженная со всех сторон здоровяками, натужно силившимися, вздувая мышечные бугры, что-то сдвинуть, повалить, поднять, опрокинуть. Ужасными, тупыми, все на кого-то ярившимися недописанными здоровяками, у которых кровеносные сосуды еще не были даже прикрыты кожей или одеты в рубахи.
В последние свои дни, уже понимая, и не смея понимать, прижимая к сердцу, отогревая дыханием, как стынущего больного ребенка, свою высохшую, окоченевшую, давно уже мертвую надежду, говорила себе: «Да не могла же напрасной оказаться вся моя долгая, полная энергии, самоотвержения и целеустремленности жизнь? Не могла же она быть отдана просто так, зря?» И хотя ответ как будто был: да, напрасно, да, зря, — она держалась почти до самого конца.
Только в день, какой-то совсем уж из последних ее дней, когда, после долгого молчания, ходившая за ней младшая ее сестра Маргарита, испуганная ее пристальным, пронзительно всматривающимся взглядом, робко спросила: «Ты что это, Мусенька?.. Куда ты так глядишь? Хочешь сказать чего?» — она вдруг невнятно, но громко проговорила:
— Потрох.
Надеясь, что это сказано в бреду, в бессознании, Маргарита растерянно стала переспрашивать, и Муся уже внятно, с беспощадной четкостью подведя черту под всей своей жизнью, медленно повторила:
— По-тро-ха… — и, с безнадежным отвращением отчаяния, в последний раз отвернулась к стене от недописанной фигуры не одетого в кожу здоровяка.
— Да… Муся… Бедная Муся… — давно знавшая эту историю жена уловила среди долгого молчания произнесенное вслух ее имя. — Правда, что она была немножко на мышонка похожа? Или это только на фотографии так получилось?
— Похожа. Нет, не лицом, а такие черные глазки… она не настоящего мышонка напоминала, а такого… смышленого, задорного, каких в детских книжках рисуют.
— Все-таки на мышонка… А Маргарита совсем красавица, блондинка.
— А ты… видаешь Маргариту?
— Заезжаю проведать. Она тебе поклоны передает. Ты ведь давно ее не видел?
— Давно… Не помню даже. Ей, наверное, уже очень много лет?
— Она и не говорит. Или выдумывает.
— Так ты к ней ездишь? Ведь уж ты-то ее совсем не знала. Я и то про нее как-то совсем позабыл.
— Да, мы даже на открытки ее перестали отвечать. Все-таки нехорошо… Я и стала навещать… иногда. Она меня угощает вашим семейным альбомом. Как чаем с вареньем. Для приманки…
Давно он с ней не разговаривал так дружелюбно, внимательно вслушиваясь в ее пустяковый рассказ. Он даже усмехнулся ей ласково:
— Как чаем с вареньем? Да? Понимаю. Да! Это чтоб ты еще заглядывала?
Она почувствовала, что у нее начинают щеки гореть от радостного возбуждения, точно при нежданной встрече после долгой разлуки. Легко вскочила на ноги и, вдруг решившись, оживленно воскликнула:
— А хочешь, я тебе принесу покажу кое-что? Хочешь? Посмотришь, какой ты был!.. Я тебя выклянчила!
Не дожидаясь ответа, она быстрым шагом, почти бегом выскочила из комнаты и чуть не наткнулась на Нину. Та стояла у самой двери, смотрела в окно, держась за ручку рамы и неудобно опираясь на нее подбородком.
— Прямо испугала меня! Когда ты домой вернулась, я не слышала. Ты давно так стоишь? Куда это ты смотришь?
Не оборачиваясь, Нина холодно ответила:
— Я смотрю в окно. Я вовсе не как-нибудь смотрю в окно. Я просто смотрю в окно.
Когда жена вернулась к постели Алексейсеича, Нина вошла за ней следом и уже вполне мирно спросила:
— Можно и мне тоже взглянуть? — При этом она, нагнувшись, положила руку на плечо матери.
Та покосилась на ее руку и примирительно откликнулась:
— Вот это твой отец, можешь полюбоваться.
Нина с удивлением впервые увидела картонную твердую карточку мальчика лет шести, сидевшего, поджав под себя одну ногу, в чужом кресле у фотографа. Светлые волосы слегка, вроде маленьких рожек, завивались у него над упрямым выпуклым лбом. Ничего общего с ее отцом Алексейсеичем не было у этого гладенького и сытенького мальчика. Боже ты мой, подумала Нина, сколько же пришлось потрудиться жизни, чтоб превратить его в этого неподвижного, беспомощного человека.
На картоне под фотографией после фамилии фотографа стоял о крупно: С. — Петербург. Нина воспользовалась этим, чтоб не выдать своих мыслей, и поскорей спросила первое попавшееся:
