С противоположной стороны стола сидели: грузный, бородатый, похожий на Илью Муромца дядя Борис Левочкин, бригадир механической бригады и секретарь колхозной партийной организации Василий Улыбин, бригадир Леонтий Зверев.
На заседании присутствовали также председатель ревизионной комиссии Иван Федорович Гусев, главный инженер колхоза, по возрасту еще молодой человек, Владимир Манаев и несколько работников административного аппарата.
Обсуждался годовой производственно-финансовый план колхоза.
Старший бухгалтер-экономист, высокий, лысоватый, уже пожилой человек, доложил проект плана, предварительно обсуждавшийся и, как он выразился, откорректированный в бригадах. В строгих колонках цифр было предусмотрено все: и структура посевных площадей, и графики использования техники, и затраты на удобрение почвы, и необходимые строительные работы, и распределение рабочей силы колхозных бригад. Но каждую цифру снова и снова «обкатывали», раскрывали смысл этой цифры, уточняли предназначение каждого рубля, который предполагалось получить и затратить.
Дядя Борис Левочкин спросил, предусмотрены ли затраты на ремонт сбруи и прочего инвентаря для гужевого транспорта. В последнее время Левочкин занимал в колхозе должность старшего конюха, и, хотя теперь был уже на пенсии, заботы о том, чтобы на конном дворе все было в порядке, не оставляли его.
— Учтите, что без конного транспорта в наших условиях не обойдешься, — наставительно сказал он, тряхнув бородой.
Суровый Кондратий Иванович задал вопрос, достаточно ли выделено средств на приобретение химических удобрений.
— Двадцать семь тысяч семьсот рублей, — ответил бухгалтер-экономист, заглянув в бумажные простыни плана.
Иванов задумался, пожевал губами, рассчитывая стоимость удобрений и площадь пашни.
— Ну что же, думаю, этого хватит, — сказал он, кивнув массивной седой головой.
Механик Василий Улыбин заметил, что если не сейчас, то в будущем году обязательно надо строить новую мастерскую.
— Машины требуют ремонта, а базы для этого у нас нет, — пояснил он.
— Ремонтом должно заниматься объединение Сельхозтехника. Это ему поручено, — сказал Левочкин.
— Сельхозтехника не справляется с этим делом.
Деньги с колхозов берет, а ремонтирует плохо. Нет, надо строить свою мастерскую, — настаивал механик.
Глядя на своих товарищей, слушая их, Горшков думал о том, что все-таки сила колхоза растет. И сила эта прежде всего в людях, живущих интересами коллектива. Сам он прирос к колхозу душой и не мог представить себя без этого хлопотного, трудного, но любимого дела. Не раз уговаривали его переехать в районный центр и даже в область. Предлагали всякого рода руководящие должности, но он упрямо отказывался.
— Чудак человек, ведь мы же тебя выдвигаем на повышение, — говорили ему.
— Нет, никуда не поеду. В колхозе вся моя жизнь от начала и до конца. Тут мои корни и молодые побеги. Тут мне и дышится легче, — отвечал он.
Аким действительно чувствовал себя в колхозе увереннее. Но круг интересов его не замыкался деревенской околицей. Несмотря на свою занятость, он много читал; бывая в Москве на сессиях Верховного Совета, на разных совещаниях, не упускал случая встретиться и поговорить с разными людьми — учеными, писателями, партийными работниками и известными вожаками колхозной деревни, такими, как Макар Посмитный, Кирилл Орловский, Петр Прозоров.
Председатель знаменитого северного колхоза дважды Герой Социалистического Труда Петр Андреевич Прозоров не раз бывал на Нечаевской в гостях у Акима Горшкова. Чувствуя взаимную симпатию, они откровенно делились друг с другом опытом и мыслями о будущем колхозной деревни.
Горшков интересовался историей и литературой; как депутат Верховного Совета, был в курсе хозяйственной и политической жизни страны, внимательно следил за событиями международной жизни. Но все-таки родной колхоз ему ближе всего. В нем действительно вся жизнь Акима Горшкова. И сейчас на заседании правления, слушая своих товарищей и помощников, Аким Васильевич думал о том, что всех их роднит горячая искренняя преданность колхозному делу.
После производственно-финансового плана правлению предстояло обсудить одно неприятное дело. Председатель ревизионной комиссии Гусев коротко доложил, что на колхозном складе обнаружена недостача материалов. Проще говоря, кладовщик проворовался. Причиной того, как полагает комиссия, явилось пьянство.
На заседание вызвали кладовщика. Вошел коренастый хмурый мужчина лет тридцати. Выслушав претензии и обвинения, он уставился глазами в пол и буркнул:
— Не признаю. Что беспорядок на складе, от этого я не отказываюсь, а прочего не признаю.
— Ладно, — сказал ему Гусев. — Вот ты ремонтировал свой дом, а краску, олифу, обои брал со склада без разрешения и без всяких документов. Было такое дело?
— Было.
— А допустимо ли это?
Кладовщик молча пожал плечами.
— Между прочим, у вас обнаружилась недостача трансформаторного масла, — сказал Горшков, заглянув в лежавшую перед ним материальную ведомость.
— Масло я тоже могу признать.
— Что же ты, с кашей его ел или пятки смазывал? — спросила Юлия Смирнова, и все улыбнулись.
— А вот, знаете ли, установлено, что в Ерлицкой церкви попы вместо лампадного масла торговали трансформаторным, — заметил Горшков. — Интересно, где они доставали это масло?
— Я им не продавал, — угрюмо ответил кладовщик.
— А на какие деньги ты каждый день бражничаешь? — строго спросил Борис Левочкин.
— В своих деньгах я никому не подотчетен.
Разбирать это дело было неприятно, как неприятно бывает прикоснуться к чему-то грязному. Сам же кладовщик сначала держался нагловато и грубо, потом стал юлить, изворачиваться, а под конец изобразил раскаяние и, обращаясь к членам правления, сказал:
— Признаюсь, оступился, простите меня.
— Что же будем делать, товарищи? — спросил Горшков. — Каково предложение ревизионной комиссии?
— С работы снять и дело о хищении передать в суд, — ответил Гусев.
— Простите, — повторил кладовщик, глядя на Кондратия Иванова.
Кондратий был суров только с виду, характер же у него уступчивый, даже мягкий. Его нетрудно разжалобить, расположить к себе.
— Может, проявим, товарищи? — нерешительно сказал он.
— Что проявим? — блеснув стеклами очков, спросил председатель.
— Ну, как это говорится, гуманность, что ли. То есть снисходительность.
— Не согласен! — жестко сказал Аким. — Многое можно простить, но когда человек обманывает и обворовывает общественное хозяйство, этого, Кондратий Иванович, я простить не могу. Этого мне совесть не позволяет. — Он взглянул на портрет Ленина, висевший в простенке между окнами, и повторил: — Совесть моя…
Чуткий, отзывчивый по натуре своей, Аким Горшков становился непримиримо суровым, когда видел, что кто-то пытается обмануть коллектив и чем-то подрывает устои общественного хозяйства. С особенным возмущением относился он к пьянству.
— Не могу простить! — повторил председатель.
Его поддержал секретарь партийной организации Василий Улыбин.
— Как зеницу ока должны мы хранить и укреплять честность в общественных отношениях. В этом вижу я залог нашей силы, — сказал он. — А твой гуманизм, Кондратий Иванович, тут выглядит просто слабостью.
— Пьяницу пожалел! — заметила Юлия Смирнова.
В том же духе высказались и остальные члены правления. В конце концов и Иванов, как бы оправдываясь, сказал:
— Ведь у меня тоже против таких людей душа возмущается. Вот, — продолжал он и протянул над столом свои большие руки с коряво растопыренными узловатыми пальцами, похожими на корни старого дерева, — вот руки мои. Разве для того, не зная отдыха, подымали они землю, ставили хозяйство, чтобы кто-то начал бессовестно разворовывать наше добро? В общем, товарищи, и я полностью с вами согласен.
Решение приняли единогласно.
На том заседание и кончилось. Когда все разошлись и мы остались в кабинете вдвоем с Горшковым, он снял очки, утер тыльной стороной руки глаза и, отвернувшись, кинул в рот таблетку валидола. Потом, после тягостного молчания, сказал:
— Обидно и горько терять людей. Вот до чего доводит проклятая водка… Ну, этот-то явный жулик, а вот недавно был у нас очень крутой разговор знаете с кем? — Аким назвал одного из старейших колхозников. — Старый товарищ, ветеран нашей колхозной гвардии, но стал выпивать и споткнулся. Сначала терпели, а потом уж и терпение лопнуло. Некоторые предлагали даже из партии исключить его. А ведь это для коммуниста смерти подобно. Обидно и горько! — повторил он. — Ведь наше дело не только землю облагораживать, а и людей. Не для земли живем, а для человека!
