К промоине, смотреть на работу плотников, понемногу собрался весь «совхоз на колесах». И каждому хотелось самому помахать острым топором, вгрызться пилой в пахучее сосновое бревно, а если этого нельзя, то помочь хотя бы веселым советом, дружелюбной подсказкой, заранее зная, что это будет высокомерно отвергнуто плотниками. Но смотреть пришлось недолго. Топоры и пилы начали смолкать, и через промоину перекинулся настил на толстых бревнах. Двое ребят, дурачась, приплясывая, перебежали на ту сторону. За ними пошли Неуспокоев и Крохалев, остановились на середине моста и попрыгали, с лицами серьезными, вслушивающимися, как у докторов, выстукивающих больного.
— Некрасивый, честно будем говорить, — сказал Неуспокоев, и Крохалев понял это особое, инженерское «некрасивый». — Не люблю дерева. Материал дикарей. То ли дело железо и бетон!
— У дерева характер помягче, конечно, чем у железа. Но и дерево вы не хайте. Полезный продукт! — ответил Ипат. — Ладно, давайте в работе будем пробовать.
Его услышал кто-то из водителей и закричал озорничая:
— Истребители бензина, по коням! Трогаемся!
Первым, под ликующее «ура!» целинников, перелетел мост садыковский «козел». Второй пошла мефодинская четырехтонка. Полупанов, тоже под «ура», перебрался благополучно на ту сторону. Но под колесами машины мост болезненно крякнул, как человек, на которого неожиданно сбросили большую тяжесть. Ребята еще кричали «ура!», а Ипат уже чесал бороду и ворчал:
— Не работает, чудовища. Отпору не дает. Третьей должна была идти пятитонка, груженная кирпичом. Водитель подвел ее к промоине, остановил и вылез. По крупному, как волчий глаз, огоньку трубки Борис узнал ленинградца Вадима. Шофер подошел к мосту, попинал его ногой, потом вышел на стлань и начал топать и прыгать.
— Боишься провалиться? — насмешливо спросил не отходивший от моста Неуспокоев.
— Я с грузом десять тонн потяну. Шуточки? — гордо сказал Вадим. — Десять тонн, учтите!
На мост вдруг вышла Марфа Башмакова. Она встала рядом с Вадимом и сказала:
— А я чистым весом центнер потяну. Хочешь, попрыгаю?
Целинники, стоявшие около промоины, захохотали. Вадим, делая вид, что для него Марфа не существует, подошел к Неуспокоеву.
— Надо бы на вашу конструкцию сначала машину полегче пустить.
— Марфушу пустите! — закричал из толпы, давясь смехом, Непомнящих.
Смех вспыхнул снова, и Косте ответили веселые голоса:
— Тяжела будет! Что тебе троллейбус! — Точно!
Марфа тоже захохотала, прикрыв ладонью рот. Так, смеясь, она, неуклюже передвигая огромные бахилы, сползла с моста, подошла к Вадимовой машине и втиснулась в кабину.
— Поехали! — крикнула она, высунувшись, Вадиму. — Не бойся, с тобой поеду. В случае чего, вместе загремим вниз!
— Вылезай! Сейчас же слезь! — бешено заорал Вадим еще на мосту, а подбежав к машине, замахал кулаками. — Выкидывайся! Выметайся, говорят, чертова тумба!
Марфа, похохатывая в горстку, вылезла из кабины, но от машины не отошла. Вадим сел на водительское место, сердито захлопнул дверцы и, вызывающе задрав бороду, включил зажигание. Переваливаясь с баллона на баллон, пятитонка робко вползла на мост и на середине его опасно накренилась. В тишине моляще вскрикнул Кожагул:
— Аллах праведный!.. Совсем плохо!..
Он вскинул руки, сложенные шалашиком, и, опустив их, медленно повел по бороде, шепча что-то. Кожагул молился.
Машина на мосту дернулась, выровнялась и медленно выползла на противоположную сторону. Кожагул успокоенно снял руки с бороды, а Ипат с сердцем всек в бревно топор и повернулся к мосту спиной:
— Руки бы отшибить таким мастерам! Вот тебе и чертеж!
Левый брус моста угрожающе провис над промоиной.
— Когда Суворов переходил Чертов мост, офицеры и солдаты своими шарфами связали доски. А все-таки перешли! — осуждающе сказал Воронков.
— Вот и снимай с брюк ремень, связывай! — обиженно посмотрел на него Ипат. — Иль боишься портки потерять?
Никто не засмеялся.
— Нужны козлы. Без опор на таком перегоне десять тонн не удержать, — зажав в кулак подбородок, сказал Неуспокоев не то себе, не то стоявшим рядом Корчакову и Садыкову.
— А почему задумались? — спросил директор.
— Позволит ли высота? И какое дно?.. Веревку сюда! Подлиннее! Живо! — резко крикнул он, ни к кому не обращаясь.
«Приказывать умеет, — подумал Корчаков. — И спросить тоже, наверное, сумеет!»
Принесенный моток толстой веревки привязали к ели на краю промоины. Прораб ловко, по-спортсменски, спустился на дно и долго бродил там, светя фонариком. А на обоих берегах оврага стояли на коленях, сидели на корточках люди и беспокойно смотрели вниз, на двигающийся огонек. Воронков не выдержал и тоже опустился в промоину. Через минуту полез туда и Виктор Крохадев.
Борис сидел на бревне вместе с Корчаковым, Галимом Нуржановичем, Садыковым и Грушиным. Молчали и слушали со смутным сердцем, как в горах хохотал пронзительно и веще филин. Курман Газизович курил одну папиросу за другой, часто и жадно затягиваясь. Егор Парменович тер ладонью щетину на подбородке и мрачно сопел, надувая щеки.
Первым вылез из промоины Воронков. Садыков подошел к нему и молча встал рядом. Илья, тоже молча, покачал головой и безнадежно махнул рукой. Борис вздрогнул, охваченный острым предчувствием беды. Потом поднялся из промоины Неуспокоев, подошел к директору и, сматывая рулетку, сказал:
— Высота велика. И дно ползет. Рухляк на несколько метров вглубь. Вода его окончательно раскиселит. Нельзя!
Садыков снял фуражку, опять надел и не закричал, как все ожидали, а сказал тихо:
— Нельзя? Да? Через нельзя делай. Аркан на шее! Что? Понимаешь?
— Как трудно говорить с вами, товарищ Садыков, о самых простых вещах. — Неуспокоев сел на бревно и, страдальчески морщась, поднес кончики пальцев к вискам. — Чего вы от меня хотите? Существуют определенные законы строительства. Это вам известно? Законы физики, наконец!
— Аля-баля-аляля! Шолтай-болтай! — крикнул кто-то — рядом, с недоброй издевкой повторяя надменные, полные значительности интонации Неуспокоева.
— Кто это? Что это значит? — вскочил прораб.
От толпы отделился Кожагул и встал против прораба, в упор глядя на него единственным глазом. Луна освещала его неподвижную улыбку.
— Зачем плюешь, как молодой верблюд? Делать надо!
— Ну, знаете… Я требую, Егор Парменович, прекратить это издевательство!
— Пожалуйста, не сердитесь, товарищ, — умоляюще протянул к нему руку Нуржанов. — Кожагул не может… он просто не умеет… А беспокойство людей естественно. Попробуйте понять их, пожалуйста, поймите их!
Неуспокоев непонятно молчал.
Корчаков поймал его за рукав и, потянув, снова посадил на бревно.
— Повернуть назад? Это займет много времени. Придется пятить машины задним ходом до мест, где можно повернуться, и каждую машину повертывать отдельно. А потом идти назад в Уялы? Словом, положение — хуже не бывает! Вы же понимаете.
И после слов директора Неуспокоев долго молчал. Он был взволнован и раздражен. Он собирался работать на целине, задохнувшись от азарта, запыхавшись в трудном беге к первым местам. Для сильного и умного характера трудности и препятствия не страшны, они даже полезны, чтобы развернуться вовсю, чтобы не зажиреть, не успокоиться. Только в борьбе с полным напряжением он раскроет себя полностью. Он знал, что имеет все данные, чтобы стать первым среди многих других, таких же умных и твердых. Но его передергивало от тяжелой, обидной зависти, когда он видел людей, пытающихся равняться с ним умом, талантами, твердостью. Он считал, что такие люди перебегают ему дорогу. Сейчас он с тихой, едкой ненавистью думал о Корчакове и Садыкове. Толстый увалень и простой шофер, шоферяга, тоже лезут делать большие дела!
— К сожалению, я бессилен, — наконец ответил он. — Мост-времянка, без средней опоры или с опорой на козлы, здесь не пригоден. Нужны сваи или ряжи. Но это уже капитальное строительство. Значит, пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заварил. Я сказал все, — отвесил он учтивый полупоклон.
Егор Парменович молча подошел к Садыкову:
— Поворачиваем, Курман?
Глава 31
Как некоторые понимают выражение «тю-тю!»
Никто не ответил на слова Егора Парменовича. Все долго молчали. В неспокойной этой тишине слышно стало коварное журчанье крошечного ручейка на дне промоины, ночные шорохи леса и крики летевших на север птичьих стай. Горячая, сильная жизнь проносилась над головами людей. Гордое, важное, уверенное слышалось в подоблачном разговоре: «Долетим! Долетим!»
— Нельзя, нельзя поворачивать! — ворвался в тишину негромкий, взволнованный голос Галима Нуржановича. — Товарищи, что же вы молчите? Давайте думать! Все вместе будем думать. Вперед надо идти!
