— Подождите смеяться! Найду на вас управу.
— Ты сперва пуговицы к куртке пришей, — уходя, бросил Токмаков.
Хаенко решил жаловаться.
К Дерябину идти нет смысла, тот не заступится, не возьмет на себя ответственность. Вот разве Дымов…
Он подстерег Дымова возле его кабинета в дощатом домике.
— Товарищ управляющий трестом, — Хаенко просительно снял кепку, — вы меня, конечно, не знаете, но я…
— Почему ж не знаю? Отлично знаю вас, Хаенко. Это вы тогда ушли обедать, не выключив рубильника.
Хаенко сразу растерял все заготовленные впрок слова.
— Честное слово, в последний раз…
— Что вы хотите?
— Сняли с работы, товарищ управляющий. В парикмахерской задержался. Ну, понимаю, было бы дело на заводе, опоздал к станку. Или конвейер из-за меня остановился.
Взгляд Дымова не предвещал ничего хорошего, он сердито пригнул голову.
— Да как вы смеете так говорить! — взорвался Дымов. — Ведете себя как отходник. Уходите с «Уралстроя»! Нечего вам делать на передовой стройке! Из-за таких, как вы, у меня этот кран обрушился.
«А может, плюнуть на весь „Уралстрой“? — подумал Хаенко, провожая Дымова недобрым взглядом. — Что я, себе работы не найду?!»
Хаенко с независимым видом вышел из домика.
— Ты что тут околачиваешься? — окликнул его Гладких, он куда-то спешил, озабоченный. — Работать надо!
— Прямо потеха! — Хаенко хотел было надерзить, но тут его осенило: — Вадима спросите, почему гуляю. В такой момент! Мачту ставить надо, а он придрался по пустякам. Человек на три часа раньше на работу вышел, сил не жалел! А тут — подумаешь! В парикмахерской чуть задержался. И сразу — извольте! Расчет!
— Без предупреждения у нас не увольняют. Сочиняешь ты, Хаенко.
— В том-то и дело, без предупреждения! — обрадованно подхватил Хаенко. — Где же это слыхано? Раз-два — и выгнали. Даже не обсудили нигде.
— Ладно, Хаенко, разберусь. Если не брешешь — так дела не оставлю.
— Спасибо вам, товарищ Гладких. Вот чуткий человек!
Гладких приосанился.
— Ты напиши мне заявленьице. По всей форме. Как председателю Эркака.
— Эркака? Вы разве не парторг?
Гладких сник.
— Переизбрали. Вадим теперь парторг.
— Забаллотировали? Как меня? — Хаенко нагло улыбался. — Прямо потеха!
— А дисциплину тебе, Хаенко, надо подтянуть! — надулся Гладких. — Слабовато у тебя с этим вопросом!
— Подтянем! — Хаенко помахал рукой вдогонку Гладких. — В «бенилюксе»…
У Тернового в кабинете висела фотография, подаренная ему когда-то Неждановым. Ковыльная степь, склон горы Мангай. На переднем плане, по грудь в ковыле, стоит лохматая и низкорослая башкирская лошаденка. На ней — всадник в халате, в круглой войлочной шляпе. Перед лошаденкой, наполовину скрытой травой, стоит мальчик, голова его чуть выше стремени. Всадник и мальчик смотрят вдаль, на гору Мангай. У ее подножья раскинулся палаточный городок.
Терновой в то время носил за изыскателями полосатые вехи и треножник, а Нежданов, присланный на практику из техникума печати, выпускал и печатал на походном станке в своей палатке бюллетень «За большевистские темпы!» — то был предок «Каменогорского рабочего».
«Июля 5 дня 1931 года, здесь, на левом берегу Урала, в присутствии 14 тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству города Каменогорска». Акт о закладке города был запаян в белую металлическую трубку. Нежданов напечатал в газете очерк «Рождение города», написал о том, как несколько человек, и среди них комсомолец Терновой, спустились в котлован и заложили эту трубку в щель, высверленную в кирпичной кладке фундамента первого дома.
Каменогорск назывался городом еще до своего рождения, когда это был всего только лагерь строителей, их становище. Люди жили в бараках, палатках, переведенных на оседлость теплушках. Теплушки стояли на путях длинными неподвижными шеренгами, дымили жестяные трубы, сохло белье, висящее вдоль обжитых вагонов. Город еще не имел ни одной приличной улицы, ни одного порядочного дома. Нежданов и Терновой жили как на биваке.
Первый почтовый адрес редакции был такой! «Город Каменогорск. Барак напротив цементного склада». На первых почтовых ящиках было написано: «Ближайшее почтовое отделение — Мясницкая, 26». То были старые ящики, привезенные из Москвы.
Нежданов напечатал тогда заметку, в которой критиковал Ивана Тернового за плохую организацию комсомольского субботника по благоустройству города. Заметка называлась «Очередь за лопатой».
Менялся пейзаж стройки. Котлованов не стало видно за строительными лесами. Затем скрылась с глаз арматура, торчавшая из опалубки тысячами зонтичных рукояток; арматуру залили бетоном. А на бетонных фундаментах поднялись железные конструкции.
Земляной, деревянный, каменный и железный века стройки, торопясь сменить друг друга, прошли перед Терновым и Неждановым.
Монтаж первой домны то и дело задерживался из-за конструкций, застревавших по дороге. В дни первой пятилетки распутица часто останавливала железнодорожные составы, надолго загоняла их в тупики безвестных полустанков. И Нежданов с Терновым — один от газеты, другой от сквозного комсомольского контроля — садились в дрезину и уезжали в поисках каких-нибудь конструкций за сотни километров по направлению к Уфе или к Свердловску. Они успевали обшарить десятки станций и полустанков, прежде чем находили наконец нужные платформы. Терновой перебирался с дрезины на платформу и превращался в толкача, пока конструкции не прибывали на площадку домны. А Нежданов бежал на станционный телеграф и проталкивал по селектору донесение комсомольского поста в редакцию.
Эта дружба не мешала им ссориться. Нежданов снова раскритиковал Тернового за плохую работу с комсомольским активом. Статья называлась «Актив в шкафу». Но ссора была недолгой. Вскоре Терновой и Нежданов вместе поехали в Москву, оба были членами делегации, которая отвезла в подарок всесоюзной партконференции первые чушки каменогорского чугуна с барельефом Ленина.
На глазах Нежданова грабари становились прорабами, землекопы — сталеварами, бетонщики — доменными мастерами. Только Нежданов оставался бессменным сотрудником «Каменогорского рабочего».
Тайно он мечтал написать книгу. Это должен быть большой роман о людях и делах Каменогорска, и Нежданов уже придумал для романа заглавие, которое ему очень нравилось: «Где-то в степи».
Почти каждый день он делал записи, и все свои заметки, статьи и очерки вырезал из газеты и хранил, как материал для будущего романа.
О чем он только не писал за эти годы! Он писал разоблачительные статьи о кулаках, которые пробирались на стройку и вредили как могли: чья-то рука швыряла в воду концы обнаженных электропроводов, чтобы устроить короткое замыкание на плотине; и та же рука старательно вколачивала гвозди и железные костыли в бревна на лесопилке, чтобы вывести из строя пилорамы. Он написал о том, как осторожно и торжественно тронулся в свой первый путь трамвай, — это был такой праздник, будто трамвай только что изобрели в самом Каменогорске; написал о том, как был разбит городской парк и посажен первый саженец; о том, что в красный уголок комсомольского барака привезли рояль — первый рояль города.
Нежданов не раз принимался за первую главу романа, но каждый раз бывал обескуражен своей внезапной немотой.
Он всегда с легкостью писал заметки для газеты, а тут робел перед листом белой бумаги.
Он писал, перечеркивал написанное, писал заново, но к перу липли какие-то казенные, холодные или подозрительно красивые слова. И он рвал исчерканные листы…
Подпись «Андрей Нежданов» исчезла со страниц «Каменогорского рабочего» в годы войны. Его долго не хотели брать в армию. В военкомате смущала близорукость Нежданова. «А если очки разобьются?» — спорил с ним врач. «У меня есть запасные, — возражал Нежданов. — Вот они, в кармане зашиты, в железном футляре».
В качестве рядового стрелковой роты Нежданов очутился на Западном фронте. После первого же боя он обессилел от страха; долго утюжил землю локтями и коленями, оглох от канонады. Он еще не умел отличить выстрела из орудия от разрыва снаряда, не умел как следует перемотать портянки, но уже отправил в дивизионную газету «За счастье Родины» заметку о бойце, подорвавшем гранатой немецкий пулемет. В этой заметке сквозили волнение и наивность новичка, но заметку напечатали на видном месте, под заголовком «С гранатой в руке».
При малейшей возможности, даже в окопе, писал Нежданов заметки о подвигах бойцов. Спустя полгода его отозвали в редакцию и присвоили звание политрука. Снова знакомый и такой волнующий запах типографской краски, снова гранки, клише, макеты, верстка, корректура. Он писал в блиндаже, при свете убогого каганца, сидя на рулоне бумаги, который заменял табуретку. Во время дождя он забирался в кабину редакционного грузовика. Кусок картона, положенный на шоферскую баранку, служил ему столиком. А когда нужно было вызвать наборщика, Нежданов сигналил, и тот прибегал, прикрыв голову листом бумаги, за передовой статьей или за стихами; Нежданов печатал в газете раешник «Ведет разговор разведчик Егор». Бывало, закоченевшие пальцы не держали карандаша. Костер приходилось гасить до того, как успевал Нежданов согреться, обсохнуть, дописать материал на планшете: костер после дождя дымил, а в небе стрекотала надоедливая немецкая «рама».
