Как бы Нежданову ни приходилось туго, он не забывал о своей записной книжке. Он мечтал написать когда-нибудь, если останется в живых, фронтовую повесть под названием «Огневая точка».
За годы войны иные сержанты стали майорами, безвестные бойцы — кавалерами ордена Славы всех степеней, Героями Советского Союза, майоры — генерал-майорами, и Нежданов радовался за героев своих заметок и очерков и все мечтал написать о них подробнее, лучше.
После демобилизации он вернулся в Каменогорск. Походка у Нежданова была такая же легкая, почти юношеская, и глаза так же живо поблескивали за стеклами очков, но виски побелели, и уже намечалась лысина.
Нежданов засел было за повесть «Огневая точка», но увлекся послевоенной стройкой и заводом, так волшебно выросшим за годы войны, уже через месяц вернулся в газету «Каменогорский рабочий», снова окунулся в шумную сутолоку газетных будней, сразу оказался загруженным десятками больших и маленьких дел…
Теперь он заведовал промышленным отделом газеты, был избран членом горсовета, у него всегда было множество поручений и обязанностей.
По-прежнему никто не удивлялся, если Нежданов глубокой ночью оказывался вдруг при выдаче плавки на домне. Он надвигал свою многострадальную шляпу еще ниже, чем горновые — войлочные панамы, и отблески льющегося по канавке чугуна играли на стеклах его очков.
Блокнотов и записных книжек, исписанных мелким разборчивым почерком, становилось все больше, и мечта написать роман или повесть не оставляла Нежданова, тайная и горькая мечта…
А когда начали строить сварную домну и Нежданов зачастил на ее леса, опять сошлись пути Нежданова и Тернового.
Нежданов пришел к Терновому с очерком «Большая семья» — о Карпухине, Василисе, их питомцах.
— Что же, я твой очерк два раза читать буду? — проворчал Терновой, листая страницы.
— Все равно в газете ты читать не будешь, — безнадежно махнул рукой Нежданов. — Ты читаешь внимательно только те статьи, где тебя ругают.
— От тебя дождешься! Похвалишь! Ругаешь ты нас самостоятельно. А тут, видишь ли, совет потребовался…
Терновой читал, а Нежданов ревниво следил за выражением его лица. Наконец не вытерпел:
— Ну как, очень плохо?
— Да как тебе сказать, Андрей Данилович… Заголовок у тебя правильный. Не то, что — помнишь, тогда? — «Актив в шкафу»…
— Был бы заголовок неверный — ты бы его давно забыл. А поскольку ты до сих пор тот шкаф помнишь…
Оба засмеялись: Терновой — со сдержанностью, в которой чувствовалась былая, очень давняя, чуть ли не мальчишеская обида, а Нежданов — самодовольно.
Но тут же Терновой провел рукой по лицу и сказал серьезно:
— Твоя «Большая семья» — хорошая мысль.
— Ну, а по существу?
— А по существу — мелковато. Не та вспашка.
Нежданов снял очки, протер их и снова надел.
— Мелковато?
— Ты нащупал большую тему. А все свел к тому, что Карпухин подбирает бездомных детей. Не в этом главная заслуга Карпухина. Ты вспомни: сколько молодых строителей он на ноги поставил! Вадима Пудалова он не просто из туннеля вытащил, он его в люди вывел. Воспитал настоящего рабочего человека. Петрашень он вырастил, смотри, как она вверх пошла. А Баграт Андриасов?.. Как ты там в статье обозвал его? Гроссмейстер клепки!.. Любишь ты побрякушки, Андрей Данилович! Написал бы лучше, как Карпухин обучал Андриасова мастерству. Вот что строителям сегодня осо-бенно ценно. Как бы тебе объяснить? Плонский сказал бы: «Карпухин — это наш основной капитал, а Вадим Пудалов, Андриасов, Петрашень и все другие его ученики — проценты с этого капитала…»
— Я же так и думал: большая семья — в том смысле, что Карпухин и его Василиса берут шефство над молодыми строителями, помогают им на работе и в быту…
— Не знаю, что ты думал, а вышло, что старые строители должны нянчиться с чужими детьми. Но в шефстве нуждаются не грудные младенцы. У тебя в статье есть жемчужное зерно… Что ты на меня уставился?
— Не в статье, а в очерке, — мрачно поправил Нежданов.
— Прости. В очерке. Так вот: ты пишешь, что Карпухины из каждой получки Пудалова откладывали ему то на костюм, то на пальто, то на часы. Вот оно, зерно: научили парня правильно расходовать заработок. Ребята приходят из ремесленного училища. Без семьи, без присмотра живут. Кочуют со стройки на стройку. Житейского опыта нет. Денег зарабатывают немало, а бюджет свой строить не умеют. Надо, чтобы старые рабочие научили птенцов уму-разуму. Как жить на белом свете…
— Значит, ты, Иван Иваныч, предлагаешь выпятить на первый план шефство старых строителей над молодыми?
— Конечно. И знаешь, что я тебе посоветую? Ты свою статью, то есть, прости, очерк, печатай на здоровье. А сейчас бери машину и привези сюда Захар Захарыча.
— Идея! — обрадовался Нежданов. — Письмо Карпухина кадровым строителям! Карпухинское дви-жение!..
— Верно! На заголовки ты мастак!..
Нежданов быстро добрался до строительной площадки.
В поисках Карпухина он прошел мимо щита с надписью «Ведет разговор бетонщик Егор». Четверостишие, посвященное токмаковцам, по-прежнему висело на щите рядом с новыми стихами.
«Нескладная у меня все-таки вторая строка, — вздохнул Нежданов и отвел глаза от щита. — „Смогли в работе дружно приналечь…“ На работу приналечь — так можно сказать. А „в работе приналечь“ — просто неграмотно…».
Через полчаса Нежданов уже вез Карпухина в партком.
По дороге он пытался втолковать Карпухину смысл своей затеи, но тот все куражился:
— Хочешь меня на весь рабочий класс ославить! Я, что ли, штаны Вадимке латаю? Василиса у корыта стоит, а я тебе про ее корыто письма буду писать? Над Катькой на старости лет шефствовать буду? Пусть Пасечник над ней шефствует.
В парткоме Нежданов снова все объяснил Карпухину:
— Хотим, Захар Захарыч, широко развернуть карпухинское движение.
— Это куда же я, к примеру, должен теперь двигаться?
— Сиди, пожалуйста, со своей Василисой в Кандыбиной балке, а мы тебя сюда за делом вызвали. Шефство над молодыми рабочими — это прекрасная мысль. На парткоме твое движение будем завтра обсуждать.
— Про партийных уже все обсудили? — хорохорился Карпухин. — Теперь до меня очередь дошла. Ну и обсуждайте, ежели желаете. Мне-то что? Строгача ты мне, Иван Иваныч, не влепишь. Исключать меня неоткуда, а с домны уже исключили.
— Все ворчишь! — с укором сказал Терновой. — А ты признайся: почему Вадима в клепальщики не вывел? Пожалел? Не захотел, чтобы молоток всю жизнь его в люльке тряс? Ты вот одного Вадима пожалел. А государство сразу о тысячах заботится.
— Так ведь я привык с молотком трястись, — как-то вдруг очень жалобно сказал Карпухин. — Я же другому не обучен. И Вадим рядом. И все приятели на домнах. Покалякать — и то теперь не с кем будет. С Василисой уже все переговорено.
— Жаль, Захар Захарыч, сварки ты не знаешь.
— На что она мне?
— Кажется, придумал я тебе работу. Только Василисе меня не выдавай. — Терновой уже смотрел на Карпухина смеющимися глазами.
— Например?
— А если тебя бригадиром рубщиков определить? Вырубать после сварки трещины там всякие, раковины, наплывы, шлаковые включения…
— Стар уже переучиваться, Иван Иваныч. Годы мои уклонные. У клепальщика век короткий.
— Человек не вол, в одной коже не стареет. Там тоже пневматика. Только вместо молотка твоего — зубило. Я вот еще с одним прорабом посоветуюсь. Попрошу, чтобы он над тобой шефство взял.
— Дожил! К кому бы это в подшефные, в ученики, определиться? И смех и грех! Может, еще придется сидеть на одних курсах с Катькой?!
— А знаешь, Захар Захарыч, кто придумал варить домны? Чей это проект?
— Не знаю. — Карпухин потеребил ус.
— Сдается мне, что это… — Терновой выдержал паузу. — Василиса придумала. Ее проект! Чтоб ты больше дома сидел…
— А что мне в Кандыбиной балке сидеть? С соседским петухом воевать? Или за квочками бегать, искать, где они яйца снесли? Нет, уж лучше я за сварщиками швы чинить буду…
На другой день, когда вышла газета, Карпухин поддразнил Василису:
— Слышишь, старая? Движение начинаю. Придумал Ванюшка Терновой. Чтобы я меньше дома с тобой сидел да больше по домнам двигался…
— А знаешь, Катюша? Я ведь тебя люблю.
Катя вздрогнула и ничего не ответила.
— Ты слышишь меня?
— Слышу, — сказала Катя очень тихо и по-прежнему не шевелясь.
Одно громкое слово, одно неосторожное движение могло разрушить тот чудесный мир, в котором сейчас Катя жила.
— Я тебя в самом деле люблю, — повторил Пасечник с ласковой настойчивостью. — Ты меня слышишь, Катюша?
— Слышу.
— Всякие слова говорил я. Говорил другим. А это слово… Этого слова боялся. Первый раз сказал. Сейчас вот… тебе.
