- Вот он, батюшка-бюрократизм!
И только в самый последний момент, отчаявшись найти документы, Сергей Павлович заметил скомканные бумаги, втиснутые в щель между шкафом и стеной.
Он извлек этот бумажный хлам, принялся разворачивать. Оказалась рисовальная тетрадь. На грязных, изломанных ватманских листах Сергей Павлович увидел нарисованную тушью голую женщину, затем — лешего, под лешим — вид с горы на реку. На здоровом дворе, по-видимому, обитал когда-то художник.
Он хотел уже бросить тетрадь, как заметил между? листами тоненькую, сшитую черными нитками тетрадочку.
"История болезней на больном дворе", — прочел он и усмехнулся.
Безграмотность столь важного в жизни лепрозория документа развеселила его.
На тетрадке значился 1906 год.
Дрожащими руками он принялся перелистывать тетрадочку, почти не веря, что найдет в ней Векшину. 1906 год… Но она могла поступить в лепрозорий и после. Он быстро пробежал списки. Записи произведены не по алфавиту, небрежно. Рядом с «Царевым» стоял "Окапянц".
"Опять небрежность, — подумал Сергей Павлович, — вероятно, Акопянц". И вдруг в глаза бросилось: "Векшина Федор", — писавший напутал и тут — вместо «Федора» написал "Федор".
Бережно сложив тетрадку и сунув ватманские листы на прежнее место, он отправился к себе в кабинет.
Лиля уже пообедала, сидела в ожидании его.
- Вам повезло! — весело крикнул он. — Нашел. Вот, — махнул он тетрадкой. — А сейчас сядем и посмотрим. Матушка ваша поступила в лепрозорий в тысяча девятьсот шестом году. По-вашему, это возможно?
Увидев тетрадку, она так и просияла:
- Да, это наверное, так. Мне говорили, что она четыре года прожила здесь.
- Вы знаете, когда родилась ваша матушка?
- Нет.
- Она родилась, — не отрывая глаз от тетрадки, продолжал Туркеев, — в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, третьего июня по старому стилю.
Лиля молчала, напряженно следя за Туркеевым. Лицо ее побледнело.
- Так, так, — бормотал Туркеев, всматриваясь в записи. — А откуда прибыла — неизвестно, и ничего нет — о причинах. И не назван домик, в котором жила.
А вам интересно, должно быть, знать, в котором бараке проживала ваша матушка?
- Очень интересно, доктор, — тихо отозвалась Лиля.
- Ни профессии, ни социального положения, и о семье ничего… Ну-с, посмотрим дальше… Писал-то, кажется, сильно грамотный человек.
"Применялось ликарство, рикомендованное г. Свирчковым"… Кто такой этот Сверчков и что за ликарство? — неведомо! М-да. "Язвы на ногах, пальцы на правой руке отрезаны, — продолжал он читать, — язвы на пличах и грудях. Лицо чистое. Применяюца банки — отрецатильный ризультат"… Еще бы, — усмехнулся Сергей Павлович, при обнаженных-то язвах банки! — "употрибляеся оlchan ograe". Ишь ты, даже по латыни кумекал и все-таки две ошибки в одном слове.
И таких… таких присылали сюда! Наверное, отчаянной жизни был человек, — опять засмеялся он и машинально принялся бродить глазами по другим фамилиям. — Вот кто лечил вашу маму, — посмотрел Сергей Павлович на нее пристально.
- Кто? — встрепенулась она.
- "Ликарство, рикомендованное г. Свирчковым… отрецатильный ризультат".
— вот кто! — И, отложив тетрадь, Сергей Павлович раздраженно принялся расхаживать по кабинету. — Записано то, что и без всяких записей ясно, — банки и чольмогровое масло, да язвы… И все. Вы удовлетворены? — сверкнул он глазами. — Впрочем, — задумался Сергей Павлович, — попробуем поговорить еще с Феклушкой, может быть, Феклушка что-нибудь добавит. Она-то, наверное, расскажет то, что надо. Однако, батенька, вот что, — заторопился он, — надевайте-ка халат и пойдемте туда, в гости… Феклушка очень обрадуется.
Старуха совсем не ожидала гостей и страшно сконфузилась, когда увидела доктора Туркеева и неизвестную молодую женщину, стоящую позади него.
- Ах, голубчик вы мой, Сергей Павлович, вот уж никак не ждала.
Туркеев успокоил ее. Она села, уставилась старческими слезящимися глазами на Лилю.
- Значит, у нас теперь еще одна докторша? — с любопытством спросила она. — Вишь, как теперь хлопочут о нас, грешных, а в наши времена фершала не могли добиться. Да вы матушка, садитесь, — опять забеспокоилась она и сделала попытку привстать с табуретки, чтобы подать ее Лиле, но Туркеев снова усадил ее.
- Это не докторша, — заметил он. — Мы к тебе по делу пришли, Феклушка.
- По делу? — удивилась она. — Господи, — радостно засветились ее глаза, — вот дождалась на старости лет, что и ко мне по делу. Ишь ты, красавица какая, — сказала она Лиле, любуясь ею.
- Вот что, Феклушка, — перебил ее Сергей Павлович, — ты у нас одна такая старожилка. Так вот, не помнишь ли одну такую больную — Федору Векшину?
- Федору Векшину? — задумалась она, не отрывая глаз от Лили. — Тут их много, доктор, было, не припомнишь всех. За мои годы прошло, поди, тыщу или более… Куда помнить! А какая она, голубчик, была собой?
Туркеев пожал плечами, вопросительно повернулся к Лиле. Но и та не могла ничего сказать — она не знала ни одной приметы своей матери.
- Векшина умерла в десятом году и жила тут не менее четырех лет, — нетерпеливо сказал Туркеев. — Ты не могла ее не знать, — Ежели так, то наверное, знала.
- И мы думаем, что знала.
- А сама-то она молодая или старая была?
- Молодая. Умерла, когда ей было двадцать два года.
- А когда умерла — зимой, летом или весной?
Туркеев пожал плечами: в записях ничего не было сказано об этом. И Лиля тоже не знала.
- Вот горя какая! — задумалась Феклушка.
- На правой руке у нее отсутствовали пальцы, — старался помочь Сергей Павлович.
- Пальцы… Без пальцев, батюшка, многие тут были и сейчас есть — и старые и молодые. — Феклушка протерла платочком слезящиеся глаза. — А Федоры вот и не помню… И фамилия запала. Да не всех по фамилиям-то, родимый, знаешь. Вот Авдотья… Десять лет живет, и спроси фамилию — не скажу, не знаю. Авдотья — Авдотья и есть. А может, скажете, в какой она хате жила?
- Даже этого не знаю, — с досадой проговорил Сергей Павлович. — А попробуй-ка, припомни, кого вы хоронили тут в десятом году?
- В десятом, вы говорите? — переспросила она и задумалась — В Филипповки похоронили Степана, на Егория — Афанасия, тоже молодой был, а вскорости после Егория отнесли Матрену. В самую Троицу преставилась Евдокия… А на Спас Лукерья упокоилась… как раз стало тогда слышно, что война с немцем открылась…
- Вот тебе н-на, — развел руками Туркеев, — ты это про четырнадцатый год говоришь.
- Ась?
- Давай нам про десятый, а не про четырнадцатый.
- Я про десятый и веду.
- Какой же это десятый, если война.
- Вам оно, конечно, лучше известно, чем мне, старой, — вдруг обиделась Феклушка. — Память моя хоть и ослабла, а немного помнит. И говорю я вам, что это десятый, а не какой другой год. Да, десятый, — задумалась она. — Ровно десять Филипповок прошло после того как снесли все старые бараки и нас поселили в новый, вот как.
- Э-э, да ты вон откуда ведешь летоисчисление! — засмеялся Туркеев и посмотрел на Лилю. Она по-прежнему стояла, опершись спиной о косяк двери, и с напряженным вниманием следила за разговором. Нижняя губа ее слегка вздрагивала, из глаз вот-вот готовы были политься слезы. Но Лиля старалась владеть собой.
- Так ты говоришь, что с того года прошло десять Филипповок? — задумался Туркеев и начал припоминать год постройки новых бараков. — Девятьсот четвертый… Правильно: до года войны прошло десять лет.
- А если мы отбросим четыре твоих Филипповки, — продолжал он. — Нет, обожди, не так… Ты должна ведь помнить тот год, — обрадовался он счастливой мысли. — Тогда умер Лев Толстой, великий писатель… Лев Николаевич Толстой.
- Вот и не слыхала, батюшка, про такого… Может, он и жил тут, как эта Федора, да не упомню…
- Но, может быть, ты слышала про Столыпина? Министр был при царе… Так вот, его убили через год после того, в Киеве…
- Ишь ты, — покачала Феклушка головой, — разбойники какие… Такого человека убить.
Решив, что такими методами едва ли можно восстановить в памяти старухи нужный год, Туркеев вернулся к счету Филипповок. После долгих трудов удалось наконец восстановить в памяти Феклушки желанный год. Но сколько ни напрягала старуха память, вспомнить Федору не могла.
Туркеев опустил голову. Лиля не выдержала. Она вдруг отвернулась, закрыла руками лицо и, прижавшись лицом к дверной доске, горько зарыдала…
- Голубушка, — тяжело привстала Феклушка и сделала шаг в ее сторону, — да как же ты приходисси той самой Федоре?
- Она моя мама, — сквозь слезы проговорила Лиля.
- Мама, ты говоришь? Вот радость-то какая! А! Вот нежданная — негаданная гостья какая! — уставилась она на нее ласково. — Так бы и сказала… А то молчишь, а мне невдомек… Ну садись, садись, голубушка, — и принялась вытирать фартуком табуретку, — не побрезгуй нами, грешными, — и тоже смахнула слезу. — Вот приятность какая! А я, голубушка, посмотрела на тебя еще тогда, когда ты вошла… Смотрю, а сама думаю — нет, хоть ты и вылитая мать… Вот такая же красавица была, как ты… Только совсем больная и всегда плакала… Придет, бывало, ко мне и вот так, как ты сейчас, станет у косяка, закроется руками, скажет: "Нет, тетя, не поправиться мне теперь никогда". Вот и у тебя ее привычка… Увидела, как ты плачешь, и сразу поняла, а до той минутки все сумлевалась… Вылитая, думаю, Федя. Ведь ее не Федорой звали, а Федей… Только откуда, думаю, у Феди сродственники-то, да и вам, думаю, скажи, что вы похожи, дескать, на одну нашу покойницу — прокаженную, еще обидитесь, испугаетесь… А как только заплакала, так сразу поняла…
