Когда-то Надька Верстовская, послушав, как Лиля разговаривает с комендантом общежития, сказала ей: «Ты умеешь соответствовать». Это Лиля и сама знала. Школьные учителя были о ней разного мнения: одни считали ласковой, доверчивой, другие зазнайкой и грубиянкой. Она бы им всем могла соответствовать, все до единого считали бы ее ласковой и доверчивой, но не хотела, нужды не было.
К Бородиным Лиля шла с болью в сердце: скоро уезжать. Эту боль не могло вытеснить волнение: сумею ли понравиться, смогу ли соответствовать его родителям? Конечно, Лиля не Верстовская, которая, нахлобучив парик, думает, что стала похожа на артистку. Такую персону она в доме Бородина изображать из себя не будет. Она приехала из деревни, работала на конвейере и от этого ни перед кем отказываться не собирается. Не похоже, что недавно из деревни? А с кем вы можете сравнивать? С тетками, которые мед на базар привозят? С подростками из интернатов, которые, приехав на экскурсию, толпами набиваются в автобусы? Так они в городе в школьных спортзалах живут, им ни одежду погладить, ни помыться как следует негде. А настоящую деревенскую, такую, как Лиля, на улице от ваших городских отличить невозможно. В парикмахерскую пусть продавщицы бегают, башни из волос выстраивают. Лиля шампунем волосы вымоет, и они шелковым водопадом закрывают плечи. И яркие кримплены не для нее. Сейчас в моде старушечья, невзрачная ткань. Беленький воротничок или кружавчики по вороту. Но главное — обувь. Тут уж не ешь, не пей, а туфли должны быть самые дорогие.
— Мои родители, — сказал Шурик, — люди замечательные. Но дело в том, что они не родители. Им очень хочется быть таковыми, но у них ничего не получается. Ты им понравишься.
— А зачем? — спросила Лиля. — Какое это теперь может иметь значение?
До Шурика словно впервые дошло, что они расстаются. Он остановился, повернулся к ней лицом, схватил за плечи.
— Лилька, клянись, что в своей деревне или куда тебя еще занесет ты ни с кем, никогда, ничего! Клянись, кривобокая! Клянись, что будешь сидеть, глядеть в окно и ждать меня!
— Сколько ждать?
— Сколько надо. Клянись.
— Клянусь! — Лиля произнесла это слово шепотом и так же тихо попросила: — Сам тоже поклянись.
— Я сразу поклялся. Ты моя четвертая и последняя любовь. Те три — это детство, милые воспоминания, а ты — на всю жизнь. Не обращай внимания, что я кого-то любил до тебя. Если бы была одна любовь, то это серьезно: ах, моя первая, единственная любовь, как хороши, как свежи были розы! А три — они взаимоуничтожаются. Теперь признавайся, сколько раз ты была влюблена?
Лиле Караваевой в четвертом классе мальчик с последней парты послал записку: «Лиля+Саша = напиши, чему равняется, и отдай, когда пойдем домой». Она порвала записку, а когда одноклассник после уроков возник на ее пути, сказала: «Отдашь свой пенал, тогда равняется — любовь».
Пенал был круглый, в завитушках резьбы, единственный такой на весь класс. Одноклассник не пожелал с ним расставаться. На том первая любовь и кончилась. Только в девятом классе Лиля впервые влюбилась. В Колю Завьялова в ту осень влюбилась почти вся девичья половина девятого класса. Так вырос, возмужал он за лето. Но доконал всех черный кожаный пиджак, который привез ему отец из Венгрии. Страшной силы оказался тот пиджак, даже преподаватель физкультуры темнел лицом, когда останавливал на нем свой взгляд. Но первой и последней прошлась в том пиджаке после выпускного вечера Лиля. Никто после этого не гадал, чему равняется Лиля плюс Коля Завьялов.
— У каждого из нас до встречи была своя жизнь. — Лиля печальными глазами глядела на Шурика, — Я не ревную тебя к тому, что у тебя было. Мне же признаваться тебе не в чем. Я ни в кого не была влюблена.
Они поднялись в просторном лифте на шестой этаж. Шурик нажал кнопку звонка. Большая, похожая на стеганое одеяло дверь распахнулась, и Лиля увидела маленького, толстенького мужчину. Он был без пиджака, подтяжки вдавились в круглые плечи.
— Мышки-тараканы есть? Санэпидстанция предлагает свои услуги, — сказал Шурик.
Отец его не откликнулся на шутку, ответил серьезно:
— Гусь есть. В духовке. И шампанского нераспечатанная бутылка.
И тут же за его спиной появилась высокая нарядная женщина. Она поглядела на Лилю с дружеской улыбкой, будто знала ее давно, положила ей на плечо белую, с большим браслетом руку и повела показывать квартиру.
— Это моя комната, это — Всеволода Михайловича, это — Шурика. У каждого свое жизненное пространство, и поэтому все мы сидим на голове друг у друга на кухне. Там и телевизор. Вы не возражаете, Лиля, если мы и вас попытаемся туда втиснуть? У нас один-единственный обеденный стол, и он на кухне.
Лиля это заметила. В комнатах стояли письменные столы, одного размера и фасона, как в учреждении. Письменные столы, книги и узкие односпальные кровати, покрытые одинаковыми покрывалами. Только в комнате у хозяйки висело большое старинное зеркало с темными пятнами по краям.
— Я где-то читала, — сказала Лиля, — что только близких друзей принимают на кухне. Такую честь надо заслужить.
Она добилась своего: хозяйка бросила на нее коротенький удивленный взгляд.
— Очень хорошо сказано. Чувствуйте себя, Лиля, как у друзей, которые вам очень рады.
— В таком серьезном, деловом доме, — сказал Шурик, — не хватает одной детали, которая бы все уравновесила. Сюда просто просится бар с набором коньяков и вин.
Хозяйка расхохоталась:
— Только бара нам не хватает! Тут бы мы не оплошали, спились бы в считанные дни. А нам, Лиля, надо работать.
Она обращалась к гостье, будто это Лиля заявила, что им нужен бар.
— Я никогда не видела бара, — сказала Лиля, — ни в деревне, ни в общежитии у нас бара не было.
— Браво, девочка! — Отец Шурика три раза беззвучно хлопнул в ладоши, а хозяйка вдруг «деревенским» голосом закричала:
— Батюшки-светы, гусь!
Она вытащила из духовки коричневого гуся, выложила его на большое, в цветах, фарфоровое блюдо. Муж в это время покрыл стол скатертью, поставил шампанское, бокалы и тарелочки. Недалеко от стола на подоконнике на другом блюде лежал замечательной красоты торт. Лиля вздохнула: гусь был сложным испытанием. Если его даже едят руками, то это тоже надо уметь. Шурик с выстрелом открыл бутылку, часть шампанского пролилась на скатерть.
Всеволод Михайлович прижал ладонь к сердцу: то ли испугался, то ли укорял сына за пролитое вино. Но оказалось, что это он собрался произнести тост.
— Людям свойственно думать, — отец Шурика поднялся со стула, — что не только все главное в жизни, но и сама жизнь у них впереди. Сейчас, мол, так, времяпрепровождение, а когда-то там, в будущем, все настоящее и начнется. Давайте выпьем за то, чтобы это заблуждение не посещало нас, чтобы мы не только понимали, но и чувствовали, что живем сегодня, что будущее уже с нами.
— Непонятно, но мило, — сказал Шурик и чокнулся с Лилей. Та задумалась: «О чем говорил хозяин? О себе? О ней с Шуриком?»
Хозяйка, пригубив вино, приготовилась тоже что-то сказать: подняла вверх лицо, устремила взгляд в окошко.
— Я не буду произносить тостов, — она кивнула Лиле, — что-то в этом есть вымученное. Я просто расскажу анекдот…
С гусем расправлялись ножами и вилками, Лиле попался кусок почти без костей. Шампанское теплой волной ударило в щеки, она порозовела и наконец почувствовала себя в этом доме свободно.
— Один англичанин оказался на необитаемом острове…
— Я лучше расскажу, — перебил жену Всеволод Михайлович. — Один англичанин в результате кораблекрушения очутился на необитаемом острове…
— В результате… он будет рассказывать целый год. — Мать Шурика взглядом сказала мужу: помолчи. — Так вот, он очутился на необитаемом острове и прожил на нем в одиночестве очень долго, прежде чем один корабль обнаружил его…
— Корабль обнаружил! — Отец Шурика чуть не плакал. — Прошло десять лет, и вдруг матросы одного корабля увидели необитаемый остров и на нем нашего Робинзона.
— Какого Робинзона? Что ты несешь? Про Робинзона есть отдельная классическая история. Роман Дефо. А это был совсем другой англичанин. Он прожил очень долго на необитаемом острове, и вдруг корабль обнаружил его. Матросы сошли на берег и видят: стоят на острове три шалаша. «Разве вас здесь трое?» — спросили они. «Нет, я здесь живу один», — ответил англичанин. «А почему тогда три шалаша?» — «Видите ли, — отвечал англичанин, — первый шалаш — мой дом, второй — мой клуб, а третий тоже клуб, куда я — ни ногой».
Лиля хотела улыбнуться, хоть анекдот и не показался ей смешным, но тут случилось невероятное. Мать Шурика схватила плетенку из-под хлеба и с размаху шлепнула ею по плечу своего мужа. Шурик, как и Лиля, замер.
— Я тебе говорила, — мать Шурика смотрела на мужа, лицо ее побелело, — не раз причем говорила, что анекдот или рассказывает кто-либо один, или его вовсе не рассказывают.
