Она не ответила ему, но подумала, что обязательно возьмет у Илюшки книги. Господи, как давно она не брала книги в руки!..
Когда одиннадцать лет назад снесли «Тридцатку» и вот-вот должны были снести поселок, видимо, тогда же хотели строить и новый цех. Но в самый последний момент решили строить на западной стороне завода.
Вот с тех пор и пустовало место, задичало, заросло бурьяном; а поселок оставался рядом с этим пустырем, и жители уж потеряли надежду переселиться когда-нибудь в благоустроенные дома.
Но вот пришло время, и жителям срочно выдали ордера на Северо-Запад, и на пустыре уже развертывали планировочные работы, а дальше, где вразброс стояли колки, рубили деревья и корчевали пни. Вокруг поселка теперь днем и ночью стоял гул. Суетились скреперы, насыпая дамбы, на тракторных прицепных тележках везли доменный шлак, и рабочие укладывали его в полотно будущих автомобильных дорог, укатывали, потом насыпали каменную крошку и снова укатывали, подводили железнодорожные пути, ставили трансформаторные будки.
Стройка неуклонно надвигалась. В том бараке, где жила когда-то Аля, решили устроить то ли временную столовую, то ли медпункт, по коридору хозяйственно ходили строители и, не обращая на жильцов никакого внимания, толковали о том, что тут убрать, а что переделать. Но жители еще медлили: ордера-то получены, но дом на Северо-Западе комиссия только принимала.
Теперь Аля бегала сюда каждый день. С Илюшкой они ходили вдоль пустыря, оглохшие от шума механизмов и людских голосов, пропыленные, уставшие. Но им и в голову не приходило гулять где-нибудь в другом месте: а вдруг начнется переселение, и строители тут же возьмутся рушить барак! Они разговаривали о том, о сем, но о чем бы ни был разговор, каждую минуту помнили, что они последние часы, может быть, последние минуты здесь, на этом месте, которое, казалось, будет вечно, — и пустырь, и акации перед входом в барак, и палисадники с мальвами — все, все, что можно будет увидеть и вспомнить прошлое, приехав сюда через многие годы.
— А нынче будет сабантуй? — спрашивала она вдруг. В прежние годы праздник устраивался вблизи поселка среди колков.
— Будет, конечно, — отвечал он, — только, наверно, в парке.
— О-о! — удивлялась Аля, вообразив, как много автомашин и подвод понаедет к парку. Где только разместится столько — ведь едут из всех окрестных сел поглядеть борьбу, бега, концерты самодеятельности.
— У нас в бригаде есть такой Ханиф, — рассказывал Илюшка, — так он на каждом сабантуе выходит бороться. В прошлом ему не повезло здесь, так он поехал в Аргаяш на районный сабантуй. И там не повезло — тогда он поехал в Кулуево и привез-таки барашка! А в Кулуеве интересней, там скачки устраивают.
Он продолжительно молчал, словно только для того, чтобы сказать покаянно Але:
— А мне нравится в деревне. Проснешься рано, петухи кричат, тарахтят телеги, молоком пахнет…
Она смотрела на него, мягко улыбаясь и покачивая головой. Но что-то как будто настораживало его, он спрашивал:
— А что, я говорю ерунду?
— Нет, — отвечала она, — почему же?..
Он умудренно усмехался:
— Ну в самом деле, разве я похож на уставшего горожанина, который мечтает вырваться на деревенский простор? Я говорю тебе о деревне, как говорят мальчишки, съездившие раз-другой в гости к бабушке. Но, знаешь, Аля, та деревня, куда я когда-нибудь поеду… это горные пастбища!.. Или степи, где скачут сайгаки, летают беркуты и, конечно, — завершал он с комичным выражением на лице, — и, конечно, бродят толстокожие отпрыски зебу и шортгорнов. Да, вот еще — представь себе озеро. И стаю белых-белых лебедей!..
Она смеялась. Ей совсем не хотелось, чтобы он уезжал, но ей было приятно слушать его разговоры. Иногда вдруг он задумывался, потом говорил:
— А может быть, я еще одну зиму поработаю здесь. Здесь… как странно, что здесь. — И в лице его она замечала вместе с грустью задор и упрямство.
Подобное задорное выражение она замечала и на лице мамы, когда та заговаривала о строительстве нового цеха. Теперь она не скрывала от Али, что нянчит Женечку последние деньки, что уже и с ясельками есть договоренность, — и не сегодня-завтра она опять примет бригаду, а то вон Панфилов покоя не дает: когда, Таисия Федоровна, когда выходишь? Что ж, думала Аля, малыш больше не болеет, дни пришли теплые. Спасибо маме, что выручила ее в такое время. Что бы она делала, если бы не мама. Однако, думая так, она хотела, чтобы еще хоть немного мама повременила — ну, вот съедут жители поселка, она проводит их, — а пока она бегала туда каждый день, и они гуляли с Илюшкой.
— А знаешь, что я зимой думал? — сказал однажды Илюшка. — Я думал: вот соберусь ехать и скажу Але: «Что ж, прощай, не поминай лихом. Уезжаю. Да, в Сарычев. Говорят, когда-то ты жила там». — И, словно спохватившись, он начинал сожалеть: — Вот лопух, всю зиму нажимал на тригонометрию, а надо было учить химию!..
И тут она почти с ликованием говорила ему:
— Значит, ты зимой не мог думать, что скажешь мне! Ведь ты зимой и не думал о Сарычеве, ты хотел скорее всего в техникум или в политехнический.
— Ну, может быть, не зимой, — соглашался он.
«Об этом он недавно подумал, как станет прощаться со мной. Ну почему он скрывает, почему молчит, если ему так грустно уезжать?»
Наконец настал день, когда можно было переезжать в новые квартиры на Северо-Западе. Накануне того дня они с Илюшкой поехали поглядеть квартиру. Дорога пролегала через весь город, и сперва они ехали трамваем, затем пересели ненадолго в автобус, а там опять трамваем, — весь путь занял часа, наверно, полтора.
Какой огромный город, думала Аля с непонятной грустью, в иных уголках его я совсем не бывала; и на Северо-Запад когда бы еще выбралась, если бы не случай.
Они поднялись на площадку второго этажа и постояли перед дверью с номером 65, потому что ключей у них не было. Затем спустились вниз, вышли на улицу.
— Вот, — сказала Аля, беря Илюшку под руку, — будешь сюда приезжать на каникулы.
Он кивнул, но ничего не сказал в ответ.
Назавтра Аля отпросилась на работе и поехала в поселок и поспела как раз в тот момент, когда Илюшка и тетя Валя грузили в машину вещи.
— А Лиза уехала? — спросила Аля, перехватывая у тети Вали примус и с удивлением глядя в ее заплаканное лицо.
— Уехала, уехала! — крикнул Илюшка, спрыгивая с машины. — Мама, да зачем ты примус тащишь? Алька, Алька, брось!..
Но Аля держала примус в руке и смотрела на тетю Валю.
Та засмеялась сквозь слезы и сказала:
— Ладно, оставь. Только сильно-то не ушвыривай.
Она взяла у Али примус и с какою-то суеверной осторожностью отнесла и положила у стены, где лежала куча разнообразного хлама.
Наконец все было погружено, а так как в кузове оставалось место, то решили забрать кое-что из вещей Власовны.
— Я помогу бабке, — сказал Илюшка, — а ты посиди.
Аля кивнула ему и пошла за угол барака посмотреть акации. Пышные кусты желто цвели, так жизнерадостны, так несведущи были они среди этого гомона и кутерьмы.
Ну вот, скоро не станет акаций, да чего акаций — не будет ни барака, ни даже пустыря. Железобетонная громада покроет собой огромное пространство и затруднит даже само воспоминание о том, что некогда здесь был уголок, кишащий бытом. А хорошо бы когда-нибудь привести Женечку и показать дом, где прошло твое детство, старые акации, ветхий палисадник с неизменными мальвами. Но, может быть, она покажет ему домик в Сарычеве, в тихой слободе, где она прожила до двух с половиной лет. Но тот домик как бы придуман ей — так смутны, так беспредметны о нем воспоминания, — он как бы придуман, как придуман был ее знаменитый отец, мастер необыкновенных платьиц и жакетов, как придумана была ее жизнь, полная тайн и глубокого смысла, в той избушке в глубине парка…
Но, может быть, не она с Женечкой придет, а мама, постаревшая, но еще бодрая и живая, — так вот, может быть, мама найдет, что сказать малышу, потому что она ведь не только жила здесь когда-то, но еще и строила новый цех, покрывший собой и акации, и пустырь, и палисадник с пышными мальвами.
1
— Ты ложись, — сказала бабушка. — Портной снимет мерку и сошьет тебе брюки, как у дяди Ахмеда.
Я вытер ноги о коврик и горделиво ступил на белую крахмальную простыню поверх одеяла, расстеленного на полу.
Я лег, бабушка опустилась к моему изголовью, и ее лицо стало близко и было добрее, чем лица портного и дедушки, стоявших высоко надо мною. Дедушка — он будто шел себе, шел и вдруг набрел на меня и подумал: «Возьму-ка я себе внука, другие в магазинах покупают, а я на дороге нашел». И он наклонился вроде для того, чтобы поднять находку, и, как тень дедушки, наклонилась надо мной плоская, в серой рубахе, фигура портного, но тут ноги и руки мои оказались вдруг схвачены и сильно прижаты к полу. И когда я увидел другое, то, что должен был бы увидеть сразу: ложь на лице дедушки и будничную, оскорбительную деловитость на лице портного.
