— На, горемыка!.. А то всю квартиру затопишь.
Стараясь ступать на носках, оставляя на полу мокрые следы, Корней Карпович прошел в ванную.
Владимиру странно было видеть Брылева в этом необычном для него одеянии, когда он, босой, длиннорукий, появился в столовой.
— Чем не Лев Яшин?.. Нет только футбольных ворот, — съязвила Капитолина Алексеевна.
Шутке никто не рассмеялся.
— Сегодня во втором акте уронил поднос и разбил три тарелки. — Брылев огляделся. — А где же Светлана? Спит?
— Нет ее, — глухо ответил Владимир.
— Где же она?
— Будешь много знать, Корнеюшка, перестанешь стариться, — поджав губы, Капитолина Алексеевна вышла в коридор, но тут же вернулась. Она принесла Брылеву тапочки и сухие носки и молча бросила их к его ногам.
— Ты гений, Капелька. А если еще рюмашку найдешь, то соглашусь с любой нелепостью, которую ты изречешь в этом календарном году.
— И не думай.
Брылев безнадежно махнул ей вслед рукой.
— Как была ты, Капитолина, жестокой Клеопатрой, так ею и осталась.
Он сходил в коридор, достал из мокрого пиджака портсигар, трубку и вернулся в столовую.
Вспышка молнии ослепительно ярко осветила комнату. Где-то совсем близко прокатился гром.
— Так вот, Володя, вчера мы начали серьезный разговор и не довели его до конца. Честно сказать, расшевелил ты мою душу. А уж если расшевелил, то выслушай. Роль рязанского мужика в своем фильме Провоторов по совету Кораблинова дал Демиховскому. А ты знаешь, почему он отдал эту роль ему? Думаешь, из-за каких-то особых творческих соображений?
— Разве могут быть другие причины? — механически, рассеянно произнес Владимир. В эту минуту он думал о своем. Провоторов, Демиховский, рязанский мужик… Все эти имена рождались, как пустые звуки, и тут же умирали, как пустые звуки.
— Могут, Володенька, могут.
— Какие?
— У Демиховского связи. Да еще какие!.. Его сестрица замужем знаешь за кем?! О!.. Гора!.. Ну, а там, на большом Олимпе, виднее, кому какие роли играть. Одни из пьесы в пьесу кочуют главными, другие всю жизнь мельтешат в эпизодах. Ты почему такой взвинченный? То и дело смотришь на часы. Торопишься в свой ноев ковчег? Не бойся, дядя Сеня в любое время дня и ночи широко распахнет перед тобой двери вашей заводской «Астории». Святой он человек! Если бы фундамент здания коммунизма пришлось закладывать не из кирпичей, не из бетона и не из камней, а из крепких, надежных людей и люди сами пошли бы на это самопожертвование, то я уверен: дядя Сеня лег бы в этот фундамент материалом, который будет крепче бетона и камней. Да, да, да… Когда я с ним разговариваю, я отвожу душу и мне становится легче жить.
Владимир видел, что Брылев уже умащивался в свою любимую ладью — старик любил пофилософствовать. Но сейчас ему было не до Брылева и не до его мудрствования.
И снова за окном острыми изломами молния располосовала черное небо, а спустя две-три секунды от громового разряда глухо дрогнули стекла в окнах.
— Простите, Корней Карпович… Я должен вас покинуть. Уже поздно. Сегодня дядя Сеня сердитый. Может и не открыть дверь. Я позвоню. До свидания. — Владимир неслышно вышел в коридор, но как только он коснулся дверной защелки, из спальни, на ходу запахивая полы халата, вышла Капитолина Алексеевна.
Она остановила Владимира тревожным жестом всплеснутых рук. Подошла к нему вплотную и… О, сколько злости, пренебрежения всколыхнулось в ее взгляде.
— Ты не поедешь в ресторан!..
— Я поеду в ресторан!
— А ты не подумал о себе? Ведь это — Кораблинов.
— Я думаю о Светлане! О вашей любимой племяннице.
— Ты испортишь все, что мне стоило стольких бессонных ночей!..
На прощание Владимиру хотелось сказать Капитолине Алексеевне что-нибудь такое резкое, такое дерзкое, от чего бы ее передернуло, чтобы она наконец все-таки поняла, как неправа была со всей своей гаденькой и грязной авантюрой. Но что поделаешь — она родная тетка Светланы. И все-таки, ничего не сказав, он уйти не мог.
— Вы знали Кораблинова с сундучком гвоздей. Вы знали Кораблинова студентом. Но вы не знаете сегодняшнего Кораблинова. Он не позволит себе быть посмешищем и глупеньким мышонком в вашей самодельной мышеловке. На него ставили волчьи капканы… И если он в них попадался, то зубами перегрызал стальные дуги и уходил. Это во-первых. Во-вторых, из всех путей в искусство Кораблинов признает единственный.
— Какой же это единственный путь, если не секрет? — вызывающе подбоченясь, спросила Капитолина Алексеевна.
— Чистый! Только чистый!.. А вы, родная тетка… — Владимир чувствовал, что ему не хватает воздуха. И сердце… Снова его стиснули клещами. И это состояние крайнего раздражения и тревоги за Светлану наконец родило те слова, которые он не решился бы высказать минуту назад: — Вы толкаете Светлану на грязную и скользкую обходную тропинку, которая проходит через квартиры, свидания, рестораны… — Владимир говорил запальчиво, раздраженно, будто перед ним была не родная тетка любимой девушки, а склочная базарная баба. — Все это противно! Все это не так, как должно быть! Гадко!.. Мерзко!..
Звякнула дверная цепочка, щелкнула металлическая задвижка.
— Желаю вам спокойной ночи.
Эта отповедь огорошила Капитолину Алексеевну. Она пришла в себя только тогда, когда за Владимиром захлопнулась дверь лифта. В первую минуту она хотела было кинуться за ним вслед, догнать его в вестибюле и высказать этому дерзкому и распоясавшемуся молодому человеку такое, что навсегда бы закрыло ему дорогу в дом Светланы. Но, вовремя одумавшись и отдышавшись (не забыла даже прощупать пульс), она прошла в столовую и плотно закрыла окна.
Брылев полудремал в кресле, склонив голову на плечо.
— Ступай-ка ты, Корнеюшка, спать, — тихо вымолвила Капитолина Алексеевна.
— Куда? — встрепенулся Брылев.
— Как куда? Домой.
— Домой… — Он затрясся в горьком, глухом смехе. — Домой… Как это божественно звучит: дом… очаг… семья. Да, Капитолина, все это было! Было когда-то. А сейчас даже дочь родная, и та в Новый год не пришлет поздравительную открытку. А ведь я ее на руках носил. Ты никогда не была у меня?
— Не приглашал.
Теперь Капитолина Алексеевна пожалела, что прогоняет его под дождь. Но ей не хотелось высказывать этой жалости. Слышала от людей и даже где-то читала: жалость унижает человека.
— И не приглашу. С твоим давлением и сердцем в мои хоромы спускаться нельзя. Опасно. Вот подсохнут брюки и рубашка, я и уйду, Капитолинушка. Уйду обязательно. Я только Светлану подожду. Ты не бойся, я пойду домой, брошу свои старые кости на королевское ложе, а голову положу на верную подушку. А пока сохнут брюки, я немного подремлю в кресле. — Он закрыл глаза, и голова его толчками склонилась на грудь. Он даже не услышал, как через несколько минут в столовую вошла Капитолина Алексеевна.
— Что с тобой поделаешь, горюшко ты мое луковое? Только предупреждаю — больше не просить. Это последняя. Хоть на колени встань, не налью больше рюмки. — Она поднесла Брылеву стопку водки. Тот от неожиданности даже отпрянул на спинку кресла, по тут же встал и торжественно замер с протянутой рукой, в которой дрожала стопка.
— Капитолинушка! Я всегда говорил, что русская сцена в твоем лице потеряла драгоценную жемчужину. Ее украл твой муж. Твой прославленный в войну генерал. Так и скажи ему, что он великий вор. Это говорит Корней Брылев. Дай я тебя поцелую.
Капитолина Алексеевна подставила Брылеву щеку. Он поцеловал ее. И, как причастие, выпил стопку. Утер рот рукавом.
Он хотел было идти в ванную, чтобы одеться и отправиться домой, но его остановила Капитолина Алексеевна:
— Ты куда?
— Пора домой.
— Куда ты в такой ливень? Оставайся уж, только, ради бога, не вздумай курить ночью, а то, чего доброго, пожара наделаешь.
— Повинуюсь, Капелька, повинуюсь!.. Табак и трубку можешь положить себе под подушку.
— Нет уж, лучше ты сам дыши этой благодатью.
Капитолина Алексеевна скрылась в спальне, выключила свет и подошла к окну. Дождь уже почти кончился. Провожая взглядом каждую машину, она молила: «Господи, хотя бы эта завернула под арку… Неужели что-то могло случиться?»
Затянувшийся проливной дождь надолго задержал посетителей в ресторане «Чайка». Никто не хотел выходить из кабин, с пологих брезентовых крыш которых ручьями хлестала вода. Гроза и дождь как будто даже несколько отрезвили засидевшихся за столиками людей.
Промокшие официанты, бегом хлюпая по лужам, продолжали обслуживать гостей. Так распорядился Иордан Каллистратович. Даже музыканты (а их время работы уже давно кончилось), которым какой-то разгулявшийся уже немолодой полярник, капитан дальнего плавания (широка же ты, натура русская!..) послал через официанта две бутылки «Столичной» и пакет фруктов, и те, боясь промочить свои инструменты, не покидали крытой площадки эстрады и продолжали веселить гостей.
