– Ты не пьяный?
– Ни на вот столечко.
– Больше не пей.
– Слушаюсь, товарищ начальник.
Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.
– Осень скоро, – сказала Нина.
– Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…
– Он прислал мне записку. – Нина разглядывала плывущие за бортом листья.
Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:
– Не горюй…
– Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.
– Не надо об этом.
– Ты знаешь, что было в записке?
– Откуда же мне знать?
– Два рисунка без слов.
– Рисунки? – удивился Рудаков.
– Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.
– Что значит «нота и кисть»?
– Это символы музыки и живописи.
Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.
– Зачем он так… сделал? – наконец спросил главный бухгалтер.
– Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.
– Вот как… – Семен Петрович никогда не думал об этом. – Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? – Он недоверчиво покачал головой. – А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…
– Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего – рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.
– Это он потому так говорил, – сказал Семен Петрович, – что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.
– Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.
– А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? – спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.
– Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.
Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.
– А когда же работать?
– Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.
– Вечером – хозяйство, сад, огород… да и посидеть, отдохнуть надо, – возразил главный бухгалтер.
– Значит, ты зря живешь.
– Зря? – удивился Рудаков.
– Зря…
Главный бухгалтер усмехнулся.
– Эх, милая девочка… Кроме музыки, в жизни еще кое-чего хватает. Жизнь – борьба за существование. Слышала? Борьба каждый день. Или он тебя, или ты его.
– Кто «он»?
– Кто-нибудь. Найдется.
– Значит, мы рождаемся для того лишь, чтобы делать друг другу больно?
– Выходит, так.
– Но это же вопреки здравому смыслу! Есть, спать, драться, размножаться – как животные…
– Мы и есть животные. Только обличье надели человечье. А некоторые так даже и надевать его не хотят.
– А я вот не такая! Что ты на это скажешь? А если есть я, значит, есть и другие. И, значит, ты не прав.
– Ты еще ребенок.
– И Петя так считал…
– И Петя был ребенком.
Нина обиженно повернулась к нему спиной, засунула руки в карманы наброшенной куртки. Он насильно повернул ее к себе, пощекотал подбородком шею.
– Не дуйся. Тут ничего не поделаешь. У каждого своя правда.
Нина вся обмякла от его прикосновения. Она вообще любила, когда он до нее дотрагивался.
– Повторяй за мной, – сказала она капризно. – Повторяй за мной: да здравствует живопись и музыка!
– Да здравствует живопись и музыка…
– Громче!
– Да здравствует живопись и музыка!
– Еще громче!
– Да здравствует живопись и музыка!
Все, кто сидел рядом, посмотрели на них. До Семена Петровича донесся шепот бабки с кошелкой:
– Поднабрался уже… Ну, мужики…
– У Пещер кто сходит? – спросил громко матрос, хотя прекрасно знал, что сходят Семен Петрович и девушка.
– Сходим! Сходим! – сказал Рудаков, поднимаясь.
Матрос крикнул что-то капитану. Теплоход сбросил обороты и стал разворачиваться влево.
Нина подошла к борту, а Семен Петрович задержался у буфетчицы.
– Посошок? – спросила она, улыбаясь. Видно, Семен Петрович ей здорово нравился.
– Нет. Хватит. Просто попрощаться. Спасибо вам, Мартьяновна. До следующей пятницы.
– Не стоит благодарности… Следующий раз угощу вас бутылочным пивком. Обещали областное.
– Здорово.
– И батончик колбаски копченой приготовлю. Хотите?
– Не откажусь.
По всей видимости, буфетчице очень хотелось завести знакомство с понравившимся ей мужчиной покороче.
– А вы не могли бы достать японский зонтик? Женский? – вдруг спросил Семен Петрович.
– Зонтик? – буфетчица задумалась. – Для дочки? – она кивнула в сторону Нины. – Или для жены? – женщина хитро прищурилась.
– Для дочки…
– Ну и молодежь, – вздохнула буфетчица. – Все им заграничное подавай. Ладно, попробую…
– Вот спасибо вам, Мартьяновна.
– Спасибо потом скажете.
– Деньги сейчас?
– Найду. В пятницу расплатитесь.
Она первой протянула Семену Петровичу руку. Он крепко пожал ее.
У хутора Пещеры пристани не было, но меловый берег обрывался отвесно в реку, и на специально вырубленную в скале площадку можно было бросить доску, если не шла сильная волна.
Волны не было, и Семен Петрович благополучно сошел с Ниной на берег.
Теплоход сразу ушел, и его огоньки затерялись среди звезд, только луч прожектора еще был виден – издали он походил на отблеск луны на реке; потом исчез и он.
Они остались совсем одни. Хутор чернел высоко на горе, там не светилось ни единого огонька, оттуда не доносилось ни звука. Шорох волн, разбивавшихся внизу о меловую скалу, тихая возня ветра в траве, далекий-далекий гул самолета – больше ничего не было слышно.
– Вот мы и одни наконец…
Нина наклонила голову Семена Петровича, потерлась нежной щекой о его колючую щеку, потом нашла губы своими губами.
– Я столько ждала… Целую неделю… Единственное, что есть… Ты такой горячий, даже через плащ…
– А ты вся дрожишь.
– Это от реки. Пойдем скорее в наш дом.
– Пойдем.
Главный бухгалтер поднял свой рюкзак, взял из рук Нины сумку.
Они пошли по тропинке вверх – Рудаков впереди, Нина сзади. В крутых местах он подавал ей руку. Тропинка была каменистой, щедро посыпана меловой пылью. Скоро их ноги по щиколотку испачкались мелом, и они стали похожи на средневековых вельмож в белых чулках.
Нина поднималась с трудом, часто останавливалась и, чтобы скрыть это, говорила:
– Посмотри, как красиво…
Рудаков останавливался и послушно смотрел вниз, хотя ничего не было видно, только темный лес, пронизанный светлой лентой реки, и огромная чаша неба, вся в голубых дырочках.
– Ты держись за меня.
– Вот еще! Что я, немощная старуха?
Вскоре тропинка перестала подниматься, пошла параллельно берегу, потом немного спустилась и вильнула в небольшую ложбинку, заросшую кустарником и густой зеленой травой. Ложбина была круглой, вдавливалась в гору, и ее невозможно было заметить ни с какой стороны, кроме как с реки, но и с реки ложбина не казалась тем, чем она была. С реки она походила на группу кустов, прилепившихся на неприступной скале.
Сюда никто не приходил. За все время их ни разу не побеспокоили. Если бы на хуторе были мальчишки, они обязательно бегали бы сюда, но мальчишек на хуторе не было. Раньше они, конечно, были, иначе откуда бы взялась тропинка, но потом, видно, выросли, новые не появились, а тропинка осталась. Тропинки живут дольше людей. Может быть, она осталась еще с тех пор, когда здесь рыли Пещеры?
Семен Петрович раздвинул кусты и пропустил Нину вперед. Они очутились на ровной площадке. Площадка была из мела, кое-где поросла мелкой травой и очень напоминала заброшенный дворик, сквозь каменные плиты которого пробивалась трава. Одной стороной площадка упиралась в гору, и там высилась огромная, до самого неба, голая отвесная стена. Две стороны были положе, густо заросли кустарником, высокой травой и мелкими деревьями, но, по мере того как они переходили в гору, растительность становилась мельче и жиже, пока на горе не исчезала вовсе, разве что оставалась низкая травка, издали похожая на пятна лишайника. Четвертая сторона, огороженная невысоким терновником, словно забором, выходила на реку; она почти отвесно падала к воде, но сбоку имела незаметный скос, по которому вниз сбегала еще более незаметная белая тропинка; по этой тропинке можно было за две минуты очутиться возле воды.
