События древности, воскрешаемые в фильме, стали уже для них близкими. Но интересно было следить за тем, что именно становилось для них близким и важным. А близким и важным становились прежде всего те исторические события, которые перекликались с сегодняшними интересами, явно просматривались в дали времен сквозь призму нынешнего дня. Когда история перекликалась с современностью, люди начинали играть всерьез, заинтересованно, горячо.
Большую роль в моей жизни играет записная книжка. Записываю не только характерные слова и фразы, но и свое отношение к тому или иному явлению, пейзажу, поразившее меня лицо прошедшего мимо человека, а иногда — это чаще всего в поезде — делаю наброски того, что проходит за окном.
Я твердо убежден, что писать надо ежедневно. Если нет сил писать роман, надо браться за работу полегче, поменьше. Очень часто место, не удающееся в большой работе, просто решается в малой, побочной.
Я ценю и другой вид тренировки — то, что художники называют «ходить на этюды» — ставлю себе маленькие задания: набросать на три-четыре странички портрет знакомого, описать сегодняшнюю погоду, как она есть, и потом еще и завтрашнюю, даже если она на первый взгляд та же, что и вчера. Но все это, я бы сказал, второстепенное, главное — жизнь, люди, участие в их деле, личная заинтересованность в исходе этих, близких и мне, дел.
Огромной работы требует над собой язык писателя. Мне иной раз думается, что каждая новая тема требует не только своего нового внешнего обрамления, своей особой среды, но и новой гармонии языка. «Красота музыкальной мысли вызывает красоту оркестра», — писал еще М. И. Глинка и добавлял: «…в симфониях Бетховена, в каждой — совершенно другой, новый оркестр, непохожий на оркестр других его же симфоний».
Между тем язык писателя-профессионала довольно скоро становится раз навсегда найденным, одинаковым для всех работ на любые темы. Думаю, это неправильно. Если под этим углом зрения просмотреть даже книги Л. Н. Толстого, то и у него можно найти совершенно различное отношение к построению фразы. Язык, которым написана «Анна Каренина», не тот, что в «Хаджи Мурате».
Язык Фадеева в «Разгроме» не тот, что в «Молодой гвардии».
И дело не только в том, что между этими двумя книгами лежат годы, но, безусловно, и в природе самих тем.
В. Г. Короленко очень точно выразил писат[ельское] отношение к слову:
«Слово — это не игрушечный шар, летящий по ветру. Это орудие работы: он должен подымать за собой известную тяжесть. И только по тому, сколько он захватывает и подымает за собой чужого настроения, — мы оцениваем его значение и силу».
Наше советское искусство исполнилось теперь необычайной силы. Нет для него сейчас недоступных задач, неосуществимых тем. Во всем мире книги советских писателей читают как откровение, потому что они приподнимают завесу над будущим. При этом признают, что книги наши сильны не только идейной глубиной, но и художественными своими качествами.
Сила и здоровье нашей литературы определяются также и ее непрестанным количественным ростом. Об этом говорят не только десятки отличных книг, появляющихся ежегодно и получающих всенародное признание, но и десятки новых имен.
Новые писательские имена и новые темы книг выдвигает наша советская жизнь, наше безостановочное движение.
Поэтому и ответ на все вопросы, поставленные вначале: что писать, о чем писать и как писать — можно почерпнуть лишь из досконального знания развивающейся действительности, ее передовых явлений, ее передовых идей.
1950–1951
Бунтарь, труженик, искатель
Имя Горького будет всегда связано с жизнью, а не со смертью, поэтому в пятнадцатилетнюю дату его кончины хочется говорить о живом Горьком, о его влиянии на умы молодых поколений, о силе его заветов мастерам социалистического искусства, — о Горьком, победившем смерть.
Максим Горький! Это имя звучит революционным паролем не только для передовых людей нашей страны. Никогда до него история не знала примеров такой ошеломляющей международной популярности писателя. Гигантская мировая популярность Горького может быть понята и объяснена лишь в свете того, представителем каких сил и пророком чьих судеб явился Горький. Он стал живым доказательством мощи, хлынувшей из русских народных недр в канун революции 1905 года, сделался живым символом судеб простого человека, смело ломавшего все препоны на пути к тому, чтобы взять в свои руки судьбы своего класса и государства.
Недаром «Мать» Горького, вышедшая в то время, когда за рубежами России еще слышны были грозные отзвуки революции 1905 года, стала литературным манифестом международного рабочего класса, первым камнем фундамента будущих демократических литератур в десятках зарубежных стран.
Эпоха, в которой развернулся молодой гений Максима Горького, певца простых людей, смело и гордо глядевшего вперед, не была скудна талантами. Франция справедливо гордилась именами Анатоля Франса и Ромена Роллана. В Англии блистал язвительный Шоу, на сценах Европы шли пьесы немца Гауптмана и норвежца Ибсена. Из-за океана доносился звонкий голос Джека Лондона. Имя Льва Толстого тогда уже произносилось как имя некоронованного главы всех литератур, как создателя нового типа романа. На международную арену выходил целомудренно-нежный Чехов.
В это столь богатое блестящими именами время первые рассказы М. Горького, его пьеса «На дне» и в особенности повесть «Мать» производят впечатление необыкновенной новизны и свежести.
Горький не первый писал о рабочем классе, о бедноте. Но он был первым делегатом пролетариата, первым полномочным и чрезвычайным послом общественных низов на высотах искусства, самой жизнью доказывающим, что пролетариат вырос для того, чтобы занять ведущее место в искусстве, как он уже занял его в политике. Волгарь Максим Горький становится живым героем растущей культуры русского рабочего класса. Он входит, как свой, в десятки литератур, и он явился родоначальником новых, демократических сил, от которых пошло возрождение искусства, его смыкание с интересами народа, служение народу.
«Мировая литература потеряла своего вождя», — писал Луи Арагон в 1936 году. Да, в тот год она потеряла Алексея Максимовича Пешкова. Но Горький, как явление, не мог быть потерян. Горьковское так прочно вошло в обиход литератур, живущих демократическими идеалами, что стало неиссякаемым, как воздух.
«Горький сделал широкие массы пролетариев друзьями литературы, друзьями книги», — говорил покойный Генрих Манн.
Из отрядов этих беззаветных друзей книги он начал формировать первые кадры писателей из народа, литераторов нового типа, которые еще при его жизни стали зачинателями социалистического реализма и вожаками миллионных читательских масс, хозяев жизни.
Создав нового читателя, Горький создал и новый тип писателя-политика. До него история не знала примеров органического соединения поэта с политиком, соединения, удесятеряющего силы художника и ставящего его в исключительно благоприятные творческие условия, когда он действительно может явиться инженером человеческих душ.
После Горького уже нельзя возвращаться назад, к писателю-отшельнику, затворнику в башне из слоновой кости.
Трибун, агитатор, организатор — вот идеальный горьковский образ писателя-политика. Он вдохновляет Демьяна Бедного; через него, а затем Маяковского, политическое начало завоевывает область поэзии и, осиянное горьковским светом, проникает в соседние искусства.
Бунтарь Горький становится самоотверженным тружеником. Его продуктивность меняет лишь внешние формы. Если он не занят писанием книг, значит редактирует журналы, руководит издательствами, учит молодежь, сзывает в лагерь демократии распыленные силы европейского Запада. Говоря современным языком, он занят подготовкой кадров.
И так — всю жизнь.
«Мои университеты» Горького переводятся на десятки языков и, подобно повести «Мать», становятся опять-таки программой. Это путеводитель молодых талантов. Это художественная инструкция, как жить, чтобы выбиться из болота ужасов к высотам творческого отношения к жизни.
«Если мы сегодня много знаем о русском народе, если мы его любим и верим в силу его духа, то этим мы обязаны Вам, Максим Горький. Вам прежде всего», — писал ему Стефан Цвейг в день шестидесятилетия.
По Максиму Горькому знакомятся за рубежом с обликом русского человека, так смело и грозно показавшего себя в дни 1905 года и еще ярче проявившегося в исторических событиях в Великой социалистической революции 1917 года.
Начав в качестве новеллиста, Горький оставил нам галлерею романов, литературные портреты и очерки, великолепную публицистику, работы критические, исследовательские. В его натуре было нечто ломоносовское. Такими и бывают зачинатели. Они хотят сделать как можно больше в любом направлении.
