Большая душевная тревога чувствовалась в нем. Обострился взгляд, осунулось, побледнело лицо, все черты стали резче, мужественнее. Игорь только в мечтах видел себя волевым, обаятельным человеком и очень страдал от незначительности своего облика. Лишь глаза свои он считал неотразимыми, но что значили одни глаза?! Пава Романовна посмеялась над ним, Варвара относится равнодушно, Ольга любые разговоры сводит на его работу механика, а в последнее время на литературу.
Игорь вспомнил прогулку по горам, веселое лицо Ольги, и обида на нее обернулась в завистливую досаду против Таврова.
Они шли к выходу, мимо шаровых мельниц… У каждой шумел электромотор, хлопотливо двигались ремни приводов, быстрый мах колес превращался в прозрачно мерцавшие, точно пыльные, круги. Шли мимо дробильных валков, мимо щековой дробилки, которая раздавливала с треском каменные «орехи» стальными челюстями — солидная, прочная машина, первой начинающая дробление. Навстречу инженерам сплошным потоком текла по транспортеру руда, все более крупная к истоку — бункеру, куда она поступала с рудника. Фабрика работала полным ходом.
Игорь смотрел на все взглядом знатока, представляя остальное шумное хозяйство, порученное ему: гудящие и грохочущие силы, послушные малейшему движению мастера.
«Лучше быть хорошим механиком, чем плохим поэтом», — подумал Игорь и ощутил такое облегчение, словно снял с себя тяжкую ношу.
16
Платон Логунов, как и Игорь Коробицын, рос маменькиным сынком. Но у его маменьки, кроме него, имелось еще одиннадцать дочерей. Уже немолодая, она до сих пор выглядела красивой женщиной, и отец, работавший мастером на одном из металлургических заводов Урала, крепко любил ее. Энергичная жена Хижняка и внешне и характером напоминала Логунову мать. А сестры: кроме Мани, Кати, Сони, Любочки, Лены, были Ольга и Татьяна, были Наташа, Светлана и просто Дунечка — хорошие русские имена, — и новое славное имя: Майя.
Сестры!.. Логунов улыбнулся: так весело зазвенели в его памяти их милые девичьи голоса! Он всегда с тяжелым чувством читал рассказы старых писателей о девушках — невестах из небогатых семей. Ироническая насмешка над бесприданницами, ловящими мужей, и над их, обычно жалкими, родителями бесила Логунова. Его сестры не имели приданого, не заботились о нем и не боялись «перестареть»: восемнадцать лет являлись для них не роковым рубежом невесты на возрасте, а самым разгаром учебы. Они учились в средней школе, потом в высших учебных заведениях, дружа между собой, обмениваясь жизненным опытом, платьями, помощью в учебе и смело одна за другой входили в жизнь. Приезд домой на каникулы превращался в праздник, хотя тесное родное гнездо распирало от шума и суетни выросших птенцов, готовых к отлету. Бывало трудно с питанием, а особенно с одеждой. Мать уже в молодости отказывала себе в обновах — одеть детей к началу учебного года казалось иногда непосильной задачей. Случались болезни и ссоры, но она поспевала всюду. Ее наградой и счастьем были успехи «девчонок»: два врача, агроном, учительница… Уже четверо, кроме Платона, имели высшее образование. Трое бегали в среднюю школу, только младшая сестренка не захотела учиться и стала токарем, да трое малышей сидели дома. Вся огромная семья шла в рост, всем находилось дело, и мать заботилась не о том, как сбыть лишний рот, а о тем, чтобы птенцы ее не разлетались слишком далеко. Но большая жизнь звала их: родная земля так просторна, работы везде непочатый край.
Платон Логунов работал сначала на Урале, потом его командировали на Дальний Восток. Он поехал охотно и застрял здесь, но связи с семьей не потерял: помогал матери деньгами, часто писал, а ее малограмотные письма берег и перечитывал.
Привыкнув делиться с нею самым задушевным, он сообщил ей и о Варваре, похожей и не похожей на его сестер. Его сестры шли к культуре из рабочей среды, Варвара — прямо из родового строя. Она крепко, по-настоящему врастала в новую почву. Старый романтический сюжет о европейце и девушке-туземке, способной только любить и умереть, также отслужил свое.
Последние дни Логунов дневал и ночевал на руднике, где производилась сбойка двух штреков, и не навещал Хижняков. Сбойка проходила с большими трудностями: грунт оказался на редкость неподатливым, а забойщики, новый заведующий Мартемьянов и сам Логунов, — оставшийся преданным болельщиком производства, — хотели поскорее присоединить к руднику богатую площадь для разработки. Маруся возвратилась в семью с новорожденной дочерью, и бородач Мартемьянов теперь перестал ухмыляться, когда его называли дедом.
Было утро — ранние серые сумерки — и такой мороз, что туман висел в долине над прииском, точно грязная вата. Из этих сгрудившихся на земле облаков выдавались лишь заснеженные крыши бараков да торчали кое-где острые верхушки заиндевелых лиственниц. Отроги гор терялись в белесой мгле.
Логунов уже обтерпелся на холоде, снег так звонко скрипел под его ногами, что казалось, сам воздух звенит вокруг от шагов человека. Дорога к штольне пролегала через сугробы, наметенные у подножья горы. Скоро зачернел впереди сквозь дым костра вход в подземелье. Дым смешивался с паром от тепла, выходившего из глубины рудника, пухлыми клубами висел над устьем штольни. Среди рабочих — подносчиков крепежного леса, гревшихся у костра, Логунов неожиданно увидел Ивана Ивановича. Тот стоял у огня, широко расставив ноги в полосатых меховых унтах, в собачьей дошке и длинноухой белой заячьей шапке; ружье, казавшееся маленьким, висело у него за плечом. Увидев доктора в своих бывших владениях, Логунов сорвался с обычного шага, заспешил.
— Почему вы здесь? — тревожно спросил он, забыв поздороваться.
— Почему я здесь? — переспросил Аржанов, точно просыпаясь. — Да-да-да… конечно. Я был бы на горных работах нежеланным гостем! Но тут все благополучно, я просто мимоходом: потянуло на дымок.
— Охотились? — Логунов облегченно вздохнул. — Как же в этакой мгле?..
— Я не охотился… Гулял. — Иван Иванович усмехнулся бодро — так ему хотелось, — но улыбка вышла жалкая. — Я еще ни разу не побывал на руднике, — добавил он просительно, точно боялся остаться один под грязно-серым небом. — Уедешь — и не будешь знать, как добывается золото.
— Пожалуйста! — Логунов взглянул в его тоскливо мерцавшие глаза. — Могу показать вам все работы, я-то частенько здесь бываю… Привык… Тянет к горнякам. Да и дела тут сейчас серьезные.
Они надели спецовки, вошли в клеть, спустились в один из нижних горизонтов, миновали рудничный двор, где запаслись на ходу карбидными лампами, похожими на маленькие прожекторы, и зашагали по штрекам и просечкам то светлым и людным, то похожим на звериные норы, по которым проходила не раз Ольга с Мартемьяновым. Логунов подводил доктора к интересным забоям, знакомил с шахтерами, каждого называя по фамилии, по имени и отчеству, а то просто Ваней, Петей или Лукашей. Иван Иванович смотрел на своих многочисленных тезок — иные из них оказывались и его знакомыми, — вслушивался в термины, которые мелькали в речи Логунова… и ничего не понимал.
17
Он покорно тащился за своим поводырем по кругам этого подземного лабиринта, сутулился под ливнем в мокрых просечках. Вся жизнь его виделась ему сейчас вот таким же бесконечным блужданием. Бедное радостями детство. Ученье. Работа. Снова ученье и работа — с годами все труднее и, казалось, интереснее, и вдруг пропал этот интерес и жизнь стала пресной, серой, ненужной. Почему он доктор, если не может вылечить самого себя от сердечной напасти? Не хочется есть: кусок не идет в горло; не спится, пропала способность отдыхать, связно мыслить, смутное беспокойство давит в груди, толкает с места на место. Как вырваться из этого угнетенного состояния? Главное: не с кем поговорить о своей боли-тоске. Случись такое раньше, Иван Иванович рассказал бы обо всем Логунову, но теперь, после признания Варвары, чувствовал себя перед ним виноватым: будто без нужды взял да украл у человека самое дорогое.
«Вот еще очередная нелепость!» — печально думал он, упираясь невидящим взглядом в стенку забоя.
— Вы понимаете? — спрашивал его Логунов. — Это выдвинуло рудник на первое место.
— Да-да-да. А я не работаю, проболтался целое утро…
Логунову хотелось заговорить с доктором о его личных делах, но он помнил, как тот отклонил такую попытку осенью, и, выжидая, не напрашивался на откровенность.
— Почему же вы не на работе?
— Уезжаю на Учахан. Сделаю сегодня еще одну операцию, а послезавтра еду… Месяца на два.
— Совсем уже собрались?
Хирург кивнул в смутном недоумении: ведь Логунов сам сообщил ему о приглашении в тайгу, на днях вместе с ним обсуждали возможности работы на Учахане, а перед отъездом доктора он запропал куда-то. Где же было догадаться выбитому из колеи Ивану Ивановичу о старой болячке секретаря райкома — золотом руднике!
