Пожилая телеграфистка, протягивая ему квитанцию, наставительно сказала:
— Закусывать поплотнее надо, дорогой, товарищ.
Дни, небогатые событиями, очень похожи один на другой. Трудно восстановить в памяти, чем отличалась минувшая среда от четверга, а пятница — от понедельника. Но этот день Брянцеву запомнился надолго. Он начался неожиданностями и неожиданностями закончился.
Первым в кабинете появился Целин с торжественно-загадочным выражением лица.
«Что-то новое принес. И очень интересное, — подумал Брянцев, делая вид, что углубился в бумаги. — Пусть сам начнет, а то привык, что одно его появление вызывает интерес».
Целин покружил по кабинету, приглядываясь к Брянцеву, — изучал настроение, ждал привычных вопросов: что нового, как дела? Но терпения у него хватило не больше, чем на три минуты.
— Собираюсь вас в одну авантюру втравить, — сказал он, усаживаясь в кресло.
— Еще из этой не выпутались.
— А как бы вы хотели? В творческом коллективе ступенчатости быть не может, — горячо возразил Целин. — По-вашему, значит, сначала нужно одну проблему решить, потом другую? А если проблем множество?
Брянцеву было не до проблем. Пошел девятый день, как он вернулся из Симферополя, а от Елены ни звука, и это безмерно угнетало его.
— Так что же — проблема или авантюра? — с полным безразличием осведомился он.
— Авантюрная проблема. Но со смыслом. И — вопреки многим установившимся представлениям.
— О, это уже интересно! — оживился Брянцев и отодвинул папку с бумагами. — Слушаю вас.
Однако Целин не торопился. Сердито посапывал, оглядывался по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли их кто, и начал говорить лишь тогда, когда увидел, что Брянцев теряет терпение.
— Я тут одну шину запустил на стендовые испытания. На принципиально новой основе.
— Без резины, что ли? — язвительно спросил Брянцев, раздраженный медлительностью Целина.
Целин сразу помрачнел.
— Ну, ну, — подбодрил его Брянцев. Однако Целину не очень хотелось раскрывать свои карты до завершения эксперимента, а теперь и подавно прошло всякое желание.
— Опять секретничаете? Дорого нам обошлись ваши секреты, Илья Михайлович! Ярославцы давно испытали бы ИРИС-1, если бы знали его состав.
Упреки в свой адрес Целин выслушивал не раз, это ему надоело.
— Хватит шпынять меня одним и тем же, если больше шпынять нечем! — закричал он. — Стоит рассекретить — и заграница сразу уворует. Сами небось бесплатно ничего не дают.
— Но я же на заграницу не работаю, — съязвил Брянцев.
Целин будто и не услышал его слов.
— Мы с Кристичем втихую одну опытную шину изготовили, — уже миролюбиво сказал он. — Но состав держим от всех в секрете, пока не запатентуем. На стенд поставили. Сколько обычно на стенде шины держатся?
— Пять-шесть суток.
— А наша десять!
— Что-о?
— Десять! И еще не думает разрушаться.
— Ну, а зачем вам я?
— Нужны средства на дорожные испытания.
— Средства? Что ж, отпущу, — пообещал Брянцев. Новый эксперимент заинтересовал его. Он может сулить большие перспективы.
Почувствовав, что директор необычно податлив, Целин сказал, что давно разослал антистаритель на ряд заводов, чтобы всесторонне испытали, и просит дать ему командировку. Письма — письмами, а личные контакты гораздо действеннее.
Брянцев разрешил поехать, только спросил, как можно сделать это, когда испытывается новая шина.
— А кому известно, сколько она еще пробегает? — с безразличным видом, за которым с трудом пряталась гордость, бросил Целин. — На испытательной станции уже взвыли. Прозвали ее знаете как? «Чертовым колесом». У них ведь тоже свой план в штуках. Пора уже ставить третью, а эта все вертится и вертится.
Днем пришел Василий Афанасьевич, принес письмо от Елены, которое Брянцев уже не чаял получить.
Алексей Алексеевич разорвал конверт. Короткое письмо, но нежное и бодрое. Нежности он поверил, а в бодрости усомнился. В письмах Елена умела бодриться. Внизу трогательная приписка: «Прости, что испортила встречу. Сдали нервы. Они, оказывается, и у меня есть».
Брянцев долго шагал по кабинету. Столько раз представлял он себе разговор с женой, представлял со всеми подробностями, с вопросами и ответами, со слезами и утешениями, что ему казалось, будто этот разговор уже состоялся. И все же в те минуты, когда он думал о будущем объяснении, он внутренне холодел. А как она переживет разрыв, как воспримет потерю привилегий, которые дает ей положение жены директора? Чем будет жить? И не ляжет ли грех, который возьмет он на душу, тяжелым, несмываемым пятном, не омрачит ли счастья с Еленкой?
Как на беду, Таисия Устиновна с каждым днем становилась внимательнее, заботливее, предупредительнее. Даже в голосе ее, низком, грубоватом, прорезывались ласковые нотки. На нее не за что было даже рассердиться, и Алексею Алексеевичу становилось тошно при одной мысли, что рано или поздно придется сразить ее беспощадным сообщением. Мучительно жить с человеком в ожидании той минуты, когда нанесешь ему такой удар.
Глупо было заводить этот разговор задолго до того, как представится возможность положить конец их отношениям — совместная жизнь в одной комнате стала бы тогда обоюдной пыткой, — но и тянуть эту лямку не менее мучительно. Спасало только то, что виделись они очень мало, — утром, когда он торопился на работу, и поздно вечером, когда возвращался с завода. Даже в воскресенье они не оставались подолгу с глазу на глаз — проверял, как идет ремонт агрегатов, и присутствовал при запуске цехов в ночь на понедельник. Знал, что хорошо организованный запуск решает судьбу всей недели.
…Поздно вечером, когда Алексей Алексеевич возвращался домой, шофер спросил его:
— У вас эта, что в Москве, как: для приятного времяпрепровождения или… с расчетом на будущее?
Брянцева даже повело от такого вопроса в лоб. От Василия Афанасьевича, скромнейшего человека, он такого выпада не ожидал и потому не сразу нашелся, что сказать.
— Почему это вас обеспокоило?
— Да так, по-человечески, — уклончиво ответил Василий Афанасьевич и добавил уже определеннее: — Нельзя всю жизнь между двух берегов плавать. Надо к какому-то прибиться…
«Давно пора», — подумал про себя Брянцев.
Василий Афанасьевич долго ожидал, что скажет Брянцев, но так и не дождался.
— Вы подберите другого человека, чтобы письма получал, — сказал он сердито, но тут же, устыдившись своей резкости, миролюбиво добавил: — Кто-то пронюхал, что я для вас письма получаю. Одно письмо у нас выдернули. Мне девушки сказали, что выдали по доверенности какому-то Харахардину.
— Харахардину? Когда? — встревоженно спросил Брянцев.
— Незадолго до вашей поездки в Симферополь.
Брянцев зло выругался. Вот куда делось письмо, в котором Елена сообщала о переходе в другой институт. Мучительно было думать, что кто-то чужой читал письмо. Потом проснулась тревога: это сделано неспроста, не из пустого любопытства, здесь что-то кроется. Но кто и для чего?
А дома — новая неожиданность: празднично накрытый стол. Салат, марокканские сардины, морской гребешок, пухлый пирог с капустой, графинчик с водкой, настоянной на апельсиновых корочках, и бутылка вина. А в центре стола — две астры.
— Сегодня ты именинник, — объяснила Таисия Устиновна и заулыбалась, довольная тем, что приятно озадачила мужа.
Это было тоже неожиданно. Никогда его именины не отмечались, и только отец напоминал о них поздравительной телеграммой.
Брянцева особенно заинтересовало вино. Жена его не покупала, считая это ненужным расточительством. Взял бутылку в руки. Раздорское, розлива новочеркасских подвалов.
Ее предупредительность сыграла неожиданно роковую роль. Алексей Алексеевич выпил стакан вина, слабенького, кисленького, того самого, которое они так любили с Еленкой, и в голове завертелся хаос из обрывков воспоминаний, далеких и близких, вызвав такую сумятицу чувств, что за несколько мгновений он испытал и злость на себя, и стыд перед Еленой, и боль за Таисию. Но острее всего было отчаяние от мысли, что вот так, все откладывая и откладывая объяснение с нею, выбирая удобную ситуацию для разрыва, истощит душевные силы и не сможет сделать решительного шага.
И вдруг, не раздумывая более, не размышляя и не взвешивая, он произнес те самые слова, которые давно собирался произнести, и удивился тому, как легко они выскочили:
— Тася, нам придется расстаться. Я не могу жить с тобой.
Лицо Таисии Устиновны окаменело. В складках губ, в ямке подбородка проступила бледность, стала расползаться. Она не отвела взгляда, по-прежнему смотрела на мужа, и хотя глаза ее сделались стеклянными, ничего не выражали и, казалось, ничего не видели, ему стало не по себе. Он ждал вспышки гнева, слез, упреков, но только не этого страшного оцепенения, когда не поймешь, что человек сделает в следующую минуту. Она пошевелила губами, пытаясь что-то сказать, но голос отказал ей. Наконец-таки выдохнула:
