— Знаешь? — сообщил Колесников. — Полосоправилка-то наша не идет…
— Бьемся тут, бьемся, — вздохнула Нонна.
— Напегекосяк, — пожаловался Каплин. — Валки багахлят.
Полосоправилкой они стали заниматься как раз перед его отпуском.
Покраснев от гнева, Маргарита Анатольевна стала стыдить их — морочат голову отдыхающему человеку всякими пустяками.
— Давай-ка, Ваня, того, проваливай! — Став на цыпочки, она пригладила ему волосы. — Отметился — и… К обеду еще успеешь. А тут мы и без тебя управимся. — Она засмеялась. — Значит, к коллективу потянуло? А может, к кому-нибудь конкретно?
Она странно помолодела за эти неполных пять дней. Блондинкой стала. В напряженных круглых глазах — решимость.
Колесников, Нонна, Каплин, не глядя друг на друга, сдержанно улыбались.
— Да, да, — проговорил Таратута, — я, пожалуй, поеду… А что, собственно, происходит с ней, с правилкой?
…Развернули большой, склеенный из трех кусков чертеж.
— Один к одному чегтили, — сказал Каплин.
— В нуле, — добавила Нонна.
— Центральный узел, — пояснил Колесников.
Они держали чертеж за три угла, Маргарита Анатольевна за четвертый, а Таратута, водя пальцем по карандашным линиям, размышлял вслух:
— Значит, один к одному чертили? Так, так, так… Если полоса согнута по плоскости — правится она следующим образом. Если же по ребру… Так, так, так….
— Это на чертеже — так-так-так, — не выдержала Нонна, — а…
Маргарита Анатольевна отпустила вдруг свой угол чертежа на волю, он пружинисто ударил Каплина по лицу. Вскрикнув, тот выпустил свой угол. На этот раз жертвами стали Нонна и Колесников.
— Маргарита Анатольевна! — вскричал Таратута. — Ребята! А давайте в цех сходим! Что чертеж? Лучше машину поглядим!
— А я вам еще раз повторяю, возвращайтесь в дом отдыха, товарищ Таратута! — выкрикнула Маргарита Анатольевна. — Машину и без вас доведем!
…Сложными зигзагообразными маршрутами, держась за ушибленные чертежом носы, расходились по своим рабочим местам Каплин, Колесников и Нонна. Сели, придвинули к себе эскизы, линейки…
— Счастливого отдыха, товарищ Таратута! — непреклонно глядя на него круглыми глазами, пожелала Маргарита Анатольевна.
— До свиданья, — пробормотал он.
Каплин поднял голову, Нонна не подняла. «Кто взял мой ластик?» — заорал Колесников.
Таратута спустился вниз, во двор. Перешагивая через осыпающиеся траншеи — пять дней назад их здесь не было, — направился в механосборочный. В арке цеховых ворот, на сквозняке, ему что-то попало в глаз. Он поморгал, дождался, пока слезы вымыли злополучную пылинку из-под саднящего века, и прошел по маслянисто-скользкому стальному паркету в дальний угол цеха на слесарный участок. К полосоправилке. Несмотря на все еще слезящийся глаз, он сразу — еще издали — узнал Саломатина. Рубашка в цветочках помогла. Приметная рубашка, в таких по цеху не ходят. Да и в темных очках был он.
— Кто же так делает? — негодовал Саломатин, орудуя молотком и зубилом. Обращался он к группе окруживших машину слесарей, а точнее, к одному из них, самому молодому, нервно вытирающему паклей руки — Ты чем думал? Нет, ты скажи, чем ты думал?
Слесаря, за исключением провинившегося, загоготали. Кто-то громко высказал догадку, чем именно провинившийся думал.
— Смотри, что он сделал, — сразу обратился к догадливому коллеге Саломатин, — нет, ты посмотри, посмотри! И вы гляньте, — пригласил он остальных зрителей.
Сгрудившись над разъятой полосоправилкой, сдвинув головы в кепках козырьками назад, точно хирурги на консилиуме, они, перебивая друг друга, стали делиться мнениями.
— Элементарно! Закон физики! — слышался голос догадливого коллеги.
— Она ж двигалась, шестерня, когда ты втулку вбивал! — кричал на провинившегося Саломатин. — Относительно направления удара! Ты сколько классов закончил? Восемь?! Что-то не заметно!
Прячась за большим строгальным станком, Таратута со жгучим интересом наблюдал за происходящим. «Грамотеи… Молотком и зубилом законы физики подтверждают…»
Строгальщик, за станком которого он прятался, пожилой, лысый, с очень знакомым лицом — наверно, по фотографии на Доске почета, — невозмутимо покуривал даже не глядел на него.
— По земле босичком ходить надо! — кипятился Саломатин.
— Босичком, босичком, — чуть не плача, повторил провинившийся. — Инженерша из ОГМ два раза приходила, крашеная такая баба, — говорит, ошибка в конструкции, изобрели неправильно, а ты — босичком, босичком…
Слесаря загоготали.
— А?! — вырвав у провинившегося паклю и вытирая ею руки, обратился к смеющимся Саломатин. — Слыхали? Баба из ОГМ к нему ходит! А ну, вруби ток, голова два уха!
Полосоправилка загрохотала, завыла. Отталкивая друг друга, все бросились к груде кривых, мятых металлических полос, стали совать их в ненасытную, жадно скалящую вращающиеся валки пасть машины. И тут же бежали смотреть, как выскакивают эти полосы сзади, ровнехонькие, гладкие.
«Смотри-ка, — удивился Таратута, — на глазок, одной интуицией, а настроил. Странно… Нет, это ненадолго. Сейчас все сместится и…»
Даже невозмутимый строгальщик с понимающей улыбкой следил за ликованием слесарей.
— Как макароны! — радостно кричал провинившийся, подбирая ровнехонькие серебристые полосы. — Как макароны!
— Не как макароны, — поправил его сияющий Саломатин, — а как лапша!
Полосоправилка вдруг крякнула, заскрежетала… Тягуче застонали подавившиеся металлической лапшой валки. Саломатин прыгнул к рубильнику, выключил…
…По всему городу шли зарубежные кинофильмы. Мексиканские, итальянские, французские. Пестрели на заборах и глухих стенах интригующие непонятные афиши: огромный глаз с отразившимся в зрачке силуэтом бегущего человека; некто в рыцарских доспехах, сжимающий в стальной перчатке телефонную трубку…
Таратута долго шел пешком. Пока не устал. А устал — как раз очередной кинотеатр перед самым носом… Картина была хотя и новая, но по сути — стара как мир. Невиданный интерьер: черное с золотом. Сногсшибательные туалеты: из перьев и бриллиантов. Муж собирает кожаный чемодан. Дождавшись его отъезда, жена тут же звонит по элегантному телефону…
Апельсинами в кинозале пахло, гремела сдираемая с шоколада серебряная фольга. Зрители — в основном молодежь: девчонки в коротких замшевых юбочках, пареньки в парусиновых куртках с белыми трафаретами на спинах: «Не пищать!», «Отряд № 9/14», а также худые мальчики-солдаты, находящиеся в краткосрочном увольнении, — смело делали предположения о дальнейших сюжетных ходах. Кто-то оглушительно чихнул. Все радостно захохотали, стали оглядываться. «Будь здоров, не кашляй!» — пожелали из темноты. «Спасибочки!»
Таратута понял, что может без зазрения совести, даже не пригибаясь, удалиться.
…Доехал на автобусе до вокзала. Сел в душный, пустой — до отправления было еще целых полчаса — вагон. Пытался открыть окно, не получилось. Некоторые окна были открыты, но не хотелось пересаживаться. Раз сел на это место, оно уже твое, родное, так сказать, и не предавать же его ради раскрытого окна… Он задумался. «Надо было подойти… Черт!.. Дурацкое положение… Сказал ведь, что за кедами в город еду, как же вдруг в цеху очутился. Да и Саломатина смутил бы. Он же вроде на свиданку торопился… Ничего, ничего, пусть Маргарита возится… Раз поближе к начальству перебралась, в бокс… Раз в блондинку выкрасилась… Ишь, помолодела. Пяти дней не прошло, а смотри-ка, на полкорпуса вперед вырвалась…»
…Приехал он уже совсем поздно. Беззвездный вечер стянул пространство, сделал его тесным, только тропинка, едва заметным жемчужным ручейком мерцающая под ногами, одна, казалось, и существовала неизменно, память об отшумевшем дне. Правда, и небо оставалось голубым. Да, да, именно голубым. Но это была, конечно, иная, особенная, н о ч н а я голубизна. «Ночная голубизна, — повторял мысленно Таратута, — ночная голубизна…»
Он шел от станции к поселку, к дому отдыха, безотчетно стараясь не очень громко стучать башмаками, как бы боясь чего-то. Словно в детстве… Словно шел ночью через кладбище. «Приму душ, — думал он, — и спать. Хорошо бы поесть что-нибудь».
О нем позаботились. В пустой столовой, на крайнем столе, прикрытая тарелкой, его ждала холодная, пахнущая хлебом котлета.
Только он поднялся к себе, в дверь постучали. Вошел Саломатин.
— А я тут заждался! — воскликнул он, уставясь на Таратуту черными зеркалами своих очков. — Ты где это пропадал? Я часа три как вернулся. — В руке у него была бутыль с «гамзой». Початая. Очевидно, этим и объяснялось то, что он перешел на «ты». — Один живешь? — оглядел он комнату. — А говоришь — невезучий!
Таратута не помнил, что говорил это, но спорить не стал.
