Упитанные племенные матки из колхозной конефермы, запряженные тройками в каждую косилку, сразу взяли с места размашистым, резвым шагом и, помахивая расчесанными жиденькими хвостами, пошли вдоль загона, как лодки в золотом море. Замелькали красные крылья косилок, раздалось дружное стрекотание шестеренок, ножей, стук шатунов, взмахнули вилами сидевшие на площадках полуголые скидальщики — и первые валки скошенной пшеницы ровными рядами легли на низкую стерню.
Вдоль всего загона, с левой и с правой стороны, стояли женщины-вязальщицы. Босые, с высоко подоткнутыми юбками, в белых, закрывающих лицо платках, они пропускали мимо себя косилки, склонялись над валками и, скручивая соломенные перевясла, быстро и ловко связывали тяжелые пшеничные снопы. Сухие стебли соломы мелькали в руках женщин, бесформенная россыпь валков превращалась в тугие снопы, и шумливые девчата тотчас же сносили их и складывали крестовинами в высокие копны. Возильщики нагружали снопами длинные арбы и увозили их к тарахтевшей на току молотилке.
В поле стоял неумолчный гомон, слышались песни, ржание коней, стрекот косилок и звонкий стук тележных колес. Работавшая у веялки Груня всматривалась в то, что делается на холме, и ей казалось, что кто-то невидимый, но властный, как дирижер в огромном оркестре, объединяет движение этой массы людей, машин, лошадей, и дружная масса, радостно подчиняясь живому ритму труда, выполняет все, что нужно, и выполняет именно так, как хочет невидимый дирижер: быстро, весело, ладно и чисто.
Нажимая на гладкую, отшлифованную многими ладонями ручку веялки, Груня и сама охотно подчинялась тому, что направляло работу людей, и знала, что невидимым дирижером всего, что происходило в этот жаркий день на холме, была осознанная людьми сила коллективного, общего труда.
Слева, у самого Груниного уха, монотонно гудела окутанная хлебной пылью веялка. В ее равномерно подрагивающей деревянной утробе стучали решета, а внизу из длинной щели желтой лентой сыпалось и сыпалось пшеничное зерно.
Чуть подавшись правым плечом вперед, Груня крутила скрежещущую ручку. Во рту у нее пересохло, по лбу и щекам, заливая глаза, бежали струйки пота, дышать было тяжело, но она не могла остановиться, потому что маленькая Ира безостановочно кидала в жестяной зев веялки нечищеное зерно. Ира тоже не могла остановиться, потому что двое хохочущих стрелков-комсомольцев из шлюзовской охраны, Иван и Пашка, беспрерывно подносили мешки с непровеянным зерном и высыпали его на землю перед Ирой. Смешно перебирая босыми ногами, Иван и Пашка бегали от молотилки к веялке, и гора зерна все росла и росла. На молотилке, опустив на глаза затянутые резиновыми шорами квадратные очки, с утра работал сам председатель колхоза Захар Бугров. Одним движением руки он принимал от девчат-подавальщиц снопы с разорванными перевяслами и, рассыпав веером шелестящий слабеющий сноп, направлял его в рычащую пасть молотильного барабана. Вокруг молотилки хлопотали десятки людей: рыжеватый дед Евсей Корольков суетился, подставляя мешки под потоки зерна; дюжие парни-скирдовщики, орудуя на скирдах, выкладывали острые верхи. А еще дальше работали возильщики, трактористы, весовщики, косари, вязальщицы.
Груня не столько видела, сколько ощущала всем своим существом ладную, согласованную работу трехсот разбросанных по холму людей и, так же как веснушчатый Пашка, Ира, высокая Люба Бугрова, сам Бугров, дед Малявочка и все, кто трудился на колхозном поле, чувствовала силу и гордость человеческого единения, могучую общность нужного всему народу труда.
Над степью немилосердно палило ослепительное солнце, от жары попрятались в лесных чащах птицы, раскалились части косилок, потемнели и покрылись белыми хлопьями пены взмокревшие бока рыжих кобыл. Но, несмотря на духоту, люди не прекращали работу. Обходя островки высоких сорняков, лобогрейки двигались взад и вперед по загону, и уже по всему холму протянулась ровная, срезанная острыми ножами полоса чистой стерни.
Во второй половине дня Груню сменила у веялки Тося Белявская. Стащив с головы серый от пыли платок, Груня встряхнула его, вытерла, размазывая потеки пота, мокрое, горячее лицо и, разморенная, еле передвигая ноги, пошла к жнивью. Тело ее ныло от усталости, ладони горели, в ушах стоял ровный гул веялки и молотилки.
Груня дошла до полосы покоса и увидела Марфу и Елену Макееву. Обе женщины, прикрыв головы зелеными венками из повители, вязали снопы. Выбрав из валка длинные стебли пшеницы и добавив к ним для крепости травы, Марфа скручивала перевясло, укладывала на него валок, а идущая следом за ней Макеева, нагнувшись, соединяла концы перевясла, затягивала, нажав голым коленом, сноп и, туго связав его, отталкивала от себя ногой и шла дальше.
— Заморились, Грунечка? — ласково спросила Марфа, поглядывая на Макееву и не прекращая работу.
— Руки заболели, — виновато пробормотала Груня.
— Это с непривычки, — отозвалась Макеева, — а когда втянешься, ничего!
Блестя глазами и улыбаясь, Марфа подошла к Груне и сказала:
— Сидайте, Грунечка, отдышитесь. И мы с вами передохнем.
Они присели.
— Хороший хлебушек нонче уродился! — сказала Марфа, оглядывая поле.
Макеева обмахивала голые ноги подолом юбки. Елену как будто выкупали в реке: туго обтягивая крепкую грудь, ее белая кофточка прилипла к плечам, потемневшие пряди волос вились по влажным, разгоряченным щекам, и все красивое, слегка располневшее тело пахло потом и духовитой пшеничной пыльцой.
Макеева тоже оглядела большое поле и глубоко вздохнула.
— Хороший хлеб, — повторила она, — а все потому, что руки до него приложены были. Без рук ничего бы не уродилось. А тут прошлый год под черным паром земля отдыхала, от сорняков мы ее очищали, культивировали сколько раз, семена протравили, посев пололи, навозной жижей его подкармливали. Если б не наводнение, мы бы тут по своему труду, знаете, сколько хлеба взяли!
Стащив с головы косынку и оправляя волосы, Макеева повернулась к Груне.
— Это у ваших рыбаков по-другому строится, — засмеялась она, — они одно знают — ловят. Есть рыба — слава богу, а нету — значит, скажут, что нема рыбки, — и все. Оно так и получается, что не люди над рекой хозяйнуют, а река над людьми…
Женщины стали говорить о станичных новостях, о товарах, которые поступили в сельпо и рыбкооп, о том, что посажено на огородах и у кого какие удались огурцы, помидоры, капуста. Груня слушала то, что они говорили, жадно вдыхала запах хлебной пыльцы и думала о словах Макеевой. «Это правда, — думала Груня, — они работают лучше, чем мы, и нам давно пора браться за ум, потому что мы очень плохие хозяева».
Потом она подумала о том, что рыбоводный завод скоро будет построен и они с Василием станут обучать рыбаков-комсомольцев: покажут, как надо следить за аппаратами, воспитывать мальков, устанавливать режим питания. Они будут учить других и сами будут учиться, и в колхозе вырастут новые люди, которые станут хозяйничать на реке так же, как Елена Макеева хозяйничает на земле.
Не успела она подумать о Василии, как Марфа подвинулась к ней ближе и спросила, заглядывая в глаза:
— Что же, Грунечка, вы, должно быть, скоро заберете до себя моего квартиранта?
— Я не знаю, Марфа Пантелеевна, про что вы говорите, — смутилась Груня.
— Ну как же! Вся станица говорит про это: дескать, Грунечка Прохорова замуж за инспектора выходит. Вы ж гуляете с Василь Кириллычем, люди говорят… А чего вам! Он человек славный и вас любит… И домик уже для него из города привезли. Хороший, говорят, домик, разборный. Вот и поселитесь вы с Василь Кириллычем в этом домике…
— Давай вставать, Марфуша, — перебила Макеева, оглядываясь, — а то наши хлопцы уже третий раз загон обходят, не догоним…
Они поднялись и пошли навстречу приближающимся лобогрейкам.
Груня тоже поднялась.
Отсюда, с вершины холма, ей хорошо были видны дымок трактора у молотилки, золотящиеся под солнцем скирды соломы, ползущие по степи арбы, далекие женщины-вязальщицы, которые растянулись до самого леса, и все, что двигалось и работало на холме в этот жаркий, пахнущий хлебом день.
И Груня, глядя на все это и вдыхая полной грудью повеявший от реки ветерок, почувствовала, как вдруг исчезает куда-то усталость и все ее тело наполняется волнующей, радостной силой, неразрывно слитой с веселой многородящей землей, с зелеными деревьями, с ясным небом, с людьми, работающими на горячем, палимом яростным солнцем холме.
5
Перед вечером колхозный обоз возвращался из районной станицы, где находился элеватор. Бригадир транспортной бригады Иван Дятлов, которому было поручено сдавать пшеницу, ехал на передней телеге. Остальные двенадцать подвод растянулись по степи километра на полтора. Особенно отставали две последние подводы. На них ехали продавец сельпо Трифон и Егор Талалаев. У Трифона были в запряжке здоровенные быки сельпо, у Егора — молодые и сытые шлюзовские быки.
