Один Перепелицын не справился бы с ремонтом. Большую помощь оказывал все время Маринов, мобилизовавший и со здорового и с больного дворов всех, кого только можно было использовать. Огромную помощь оказал Макар Питейкин, отец Ромашки — кузнец лепрозория. Его кузница давно не видела такого оживления, как в этот молниеносно промелькнувший месяц.
Для выковки кривошипной шейки, весившей пуда три, требовался дюжий молотобоец. Однако опытного молотобойца в лепрозории не нашлось. Можно бы, конечно, съездить в город, на завод, оттуда прикомандировали бы кого надо, но Перепелицын отказался, — ему хотелось "без посторонней помощи" завершить ремонт. Взяли на подмогу самого дюжего во всем лепрозории человека — конюха Гаврилу Стрижова.
Пока в слесарной устраивали «стрелу», Питейкин дал Стрижову тридцатифунтовый молот и заставил ковать всякие пустяки, терпеливо поучая, как надо обращаться с раскаленным железом. Два дня Стрижов учился махать молотом, раза четыре выбил из рук кузнеца щипцы, а один раз угодил Питейкину красным железом в фартук. Но на третий день одолел тяжкую науку. Принялись ковать толстую, брызгавшую искрами болванку. Ковали долго, гакая, отдуваясь.
Один раз Стрижов мазанул молотом мимо, из носа наковальни только искры посыпались, но шейку наконец выковали.
- Идольская душа! — сплюнул он, задыхаясь.
Питейкин умылся из бочки, в которой студил горячее железо, вытерся кожаным фартуком, засмеялся:
- От такого пустяка у тебя коленки трясутся… А как же мы ковали для цыган наковальни, да раза в два потяжелее, чем шейка.
У горна в пыли валялся сизый цилиндр, все еще испускающий слабые искры.
Когда остыл — понесли в слесарную.
Перепелицын осмотрел со всех сторон, ничего не сказал, только кивнул головой, дескать — хорошо.
Работы на больном дворе вызвали оживление во всем поселке. Приходили в мастерскую врачи, санитары, служащие. Даже самый мнительный из всех здоровых людей, завхоз Пыхачев, и тот не вытерпел, набрался мужества пробыть с полчаса в слесарной. А от детей не могли отбиться.
И вот Маринов повез отремонтированный вал в город. Вал завернули во фланелевые одеяла, положили на мягкое, чтобы как-нибудь не поцарапать.
На следующий день Маринов вернулся — веселый, праздничный, в новых высоких сапогах, в синих брюках. Рассказывал:
- Не поверили. Думали — шучу, а когда сняли одеяла… ахнули. Что делалось! Принялись качать… А я им: не меня качать надо… Как же это, говорят, надеялись, что уйдут два месяца, а сделали — в один.
Маринов улыбнулся Перепелицыну.
- Помнишь, ты посмотрел на меня? Я еще спросил — чего ты так смотришь?
Ну а теперь понимаю — ты еще тогда знал, что двух месяцев много, а если сказал, то для страховки. Так? — и засмеялся, обнимая мастера.
- Нет, уверен не был, — сказал Перепелицын. — Не совсем надеялся на кузнецов.
- Одним словом, всему городу — радость. Завтра думают пускать, а двадцать пятого их надо ждать тут. Берут шефство. Приказали непременно ждать. Да, радость… Славно, славно поработали, — и задумался, пристально смотря на Перепелицына.
- Михаил Матвеич!
- Что?
- А ведь знаешь, какая штука получается?
Перепелицын насторожился.
- Такое, понимаешь, дело, — замялся Маринов. — Там в один голос говорят, что тебя надо отсюда выручить. Зря, дескать, пропадают такие золотые руки.
Нельзя, говорят, допустить, чтобы такой человек зря погибал. И как это мы до сих пор, говорят, не знали — давно бы он уже был на заводе… Как ты думаешь?
- А ты что? — заинтересовался Перепелицын.
- Я говорю: он же больной… У него проказа…
- А они?
- Плевать, говорят, на проказу, если он такой мастер.
- А ты? — с возрастающим интересом спросил Перепелицын.
- Как же, говорю, плевать, если есть закон? Тогда надо всех прокаженных выпустить. Ну, говорят, всех прокаженных мы не знаем, до них нам мало касательства, а этого надо выручить. Будем, говорят, хлопотать, ни перед чем не постоим. Он, мол, на заводе быть должен, а не в лепрозории.
- Чудаки, — засмеялся Перепелицын.
- Я тоже говорю им: едва ли выйдет. А они свое: выйдет. Если, говорят, согласится. Просили потолковать с тобой. Выручим — так и сказали.
- Да из чего они выручать меня собираются? — забеспокоился Перепелицын. — Как будто я в плену или в тюрьме. Вот если бы они от болезни выручили, — грустно вздохнул он.
- Ты там до того воодушевил всех, — продолжал Маринов, — до того прославляют тебя, что ни перед чем не остановятся, а выручат.
- Фу, чудаки, — засветились глаза Перепелицына. — Чего доброго!
- Так вот, — продолжал Маринов, — согласишься ты или нет? Им действительно до зарезу нужен такой человек.
Перепелицын опустил голову, задумался:
- Не знаю…
- Чего ж тут не знать?
- Подумать надо.
Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой свободе. Ничего не сказав, он поднялся.
Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел Перепелицына — столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий приветствовал шефов.
Гордеев тотчас же бросился к Маринову.
- Говорил?
- Говорил.
- А мы, понимаешь, — продолжал Гордеев, — побывали всюду. Говорили в райкоме и в здравотделе, — И что же?
- Не разрешают. Ну, да ничего, — энергично тряхнул головой Гордеев, — мы будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что говорит он?
- Кажется, согласен.
- Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.
Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.
- Значит, двинем? — уверенно посмотрел на него Гордеев.
- Куда? — не понял Перепелицын.
И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована, висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.
- Постой, что это у тебя с рукой? — не удержался он.
- Ничего, так, — вяло отозвался Перепелицын.
Гордеев не выдержал:
- Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра поедем…
- Куда? — поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.
- Как куда? Раздумал, что ль?
- За меня раздумали…
- Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.
- Не выйдет, — безнадежно махнул рукой Перепелицын. — Получилось совсем не то.
- Да говори толком, что случилось? — помрачнел Маринов.
Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало больно.
- Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй — от радости…
Те переглянулись, ничего не поняли.
- Тут такое дело, — продолжал Перепелицын. — Работал я в Донбассе, на большом заводе. А эта штука, — показал он на забинтованную руку, — уже года полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал — простая какая-нибудь болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили — и ни с места. Один раз пришел, смотрю — новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.
Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.
Ну, говорят, собирайся, поработал — отдохнуть надо. У тебя проказа, в лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут — нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.
Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно, говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон — от него не уйдешь… А через месяц вместо одной язвы — сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как только объявили о том, что это проказа, — сразу три высыпало, да к тому же и боли открылись… Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю…
- Объясни толком, — рассердился Маринов.
- Чего ж тут объяснять? Видишь, — кивнул он на забинтованную руку. — Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило — тут и стоп машина.
Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума, радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный — ему не верилось, что с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то недоразумением, которое должно выясниться.
