он проходил службу в армии, Елена не стала ждать его и вышла замуж. Она сошлась с приезжим механиком Шиловым, уже немолодым, скаредным и ядовитым человеком. Молодуха пришлась ему не по нраву, не умела или не хотела угождать всем его прихотям, и вскоре он ее бросил. Сункулинские бабы и мужики считали, что выходила она замуж и нажила ребенка по глупости, но в то же время смотрели на Егора, как на жестоко обиженного. Обида эта у него не забывалась и все время точила душу, разъедала сердечную рану. А между тем и Герка уже подрос и Шилов давно уехал.
— Женился бы. Все равно вы друг друга не обойдете, — повторил Иван Евстигнеевич.
— Может, и не обойдем.
— Вот то-то же! А ведь ей, небось, не легко. С виду-то гордая, а загляни в нее, там, наверно, слезы горючие. Что же теперь ей делать? Как она вас будет делить: с одной стороны Герка, с другой — ты. Не поделить. Да, брат, этого не поделить, и сердце надвое не разорвать.
Разговор был неуместный, и Егор промолчал. Но, подумав, он понял, почему Елена встала и ушла и к чему клонит Иван Евстигнеевич. По-видимому, они оба не поверили в его душевный порыв, в то, что пришел он сюда не по какой-то обязанности, а по обыкновенному человеческому долгу. Может быть, в их недоверии к нему была какая-то доля правды. Ведь он не мог отрицать, что до сих пор относился к мальчишке не так, как к другим его ровесникам только потому, что тот был похож на отца.
Заметив, как Егор еще больше нахмурился, Иван Евстигнеевич неодобрительно покачал головой:
— Может, неохота идти, так не иди. Но смотри, не пойдешь — люди осудят, а Елена никогда не простит. И правильно сделает. Решай сам: либо только себе служить, либо людям!
Он, конечно, знал, что назавтра Егор должен был явиться в Калмацкий райком, на бюро, где стоял вопрос о приеме его в кандидаты партии, и намекал на это.
Елена стояла на крыльце, опершись обеими руками на перила и, не отрываясь, смотрела в глубокую темноту. Пристроившись на ступеньках, попыхивал трубкой дед Ерема. Выходя из правления и спускаясь с крыльца, Егор услышал, как дед Ерема сказал:
— И растет, слышь, тот цветок-семилетник в воде. Кому пофартит его из воды добыть, тому горюшко с плеч долой.
По-видимому, словоохотливый старик по-своему старался успокоить Елену. Егор хотел было остановиться, послушать, что скажет дед Ерема дальше, и что ответит ему Елена, но в это время, высунувшись из окна, Иван Евстигнеевич крикнул:
— Ты, Егор, ежели надумаешь пойти, побывай у Песчаного озерка, посмотри там в смородинниках, не туда ли парнишка побег.
То, что Иван Евстигнеевич напоминал о его обязанности, причем слово «надумаешь» особо подчеркнул, чего Елена не могла не заметить, разозлило Егора.
Побрехивали во дворах собаки, на еланках возле плетней белели табунки уснувших гусей.
Егор уже прошел довольно далеко и намеревался повернуть в переулок, на дорогу в лес, когда поспешно его нагнала Елена.
— Ну, чего тебе? — спросил он с досадой.
Она придержала его за рукав пиджака и сказала:
— Не ходи. Ни к чему это, Егор. Небось, без тебя найдут.
Вероятно, ему следовало бы ответить ей более душевно, объяснить, что она не права, не прав Иван Евстигнеевич, но вместо этого он зло произнес:
— Мальчишка-то ведь ни в чем не виноват! — Потом, сбавив тон, укоризненно добавил: — Эх, ты-ы!
И, не дожидаясь ответа Елены, зашагал быстрее. Отстав от него, она закрыла лицо руками и всхлипнула.
Вернулся он из лесу на рассвете, так и не найдя Герку. Во дворах пели петухи, с озера тянуло прохладой, запахом камышей и еще чем-то неуловимым. Может быть, это пахли тополя, наклонившиеся над окнами, но скорее всего это было дыхание земли.
Возле своего двора Егор устало присел на лавочку, переобулся и закурил. Всю ночь мысли о Елене и Герке не покидали его. Много раз он пытался найти правильный ответ на вопрос, почему не женился на любимой женщине, но ответа не находил. В том, что он придумывал, не было правды.
Отдыхать после поисков было некогда. Лишь только солнце поднялось над горизонтом, Егор, побрившись, начистив сапоги и надев новый костюм, собрался в Калмацкое.
Миновав огород, он вышел на тропинку, по крутому угору спустился к овражку. Когда-то этой же тропинкой уходил Егор на призывной пункт, и здесь, на мостике, Елена долго стояла с ним…
Он постоял в раздумье, как бы отдавая дань прошлому. В это время по тропинке с угора спустился дед Еремей. Старик шел сгорбившись в низко надвинутой на лоб широкополой войлочной шляпе. Тонконогий, высушенный и задубленный на солнце, он похож был под этой шляпой на опенок, которому невесть кто вставил глаза с хитринкой, приклеил бородку и воткнул в нее короткую прожженную трубку. Дед нес в руках связку удочек и плетеную корзинку с припасом.
Дождавшись Еремея Михеича, Егор спросил:
— Ну как, деда, не нашли парнишку?
— Не нашли! А ты куда это вырядился?
— В Калмацкое надо.
— Пошто в правление не зашел? Там, кажись, Иван Евстигнеевич кого-то на подводе направляет в район, милиции насчет парнишки заявлять. Глядишь, доехал бы без мороки. А идешь-то по делу, что ли?
— Неминучее дело! — подтвердил Егор. Дед Ерема пожевал губами, усмехнулся.
— Меня вот тоже неми́ня с лежанки подняла. Никак, слышь, не могу. Все чегой-то свербит, все свербит. Ведь теперича на речке самый клев. И елец берет, и окунек, а пуще всего охота словить линя. Прошлой ночью даже поблазнило. Будто бы этак-то сижу возля заводи у Белой горы и всякое у меня мечтание в голове, а он, линь-то, вот не соврать бы, небось с аршин длиной, ка-ак хватит уду, ка-ак потянет! А-ах ты, грех какой, язви его, гнул, гнул уду-то, да и сорвался.
Миновав овражек, Егор и дед Ерема пошли рядом. Через дубравинские леса до реки было не более пяти километров, а там тропа круто поворачивает вправо и бежит берегом, мимо ольшаников, опутанных диким хмелем, по прибрежным еланям и черемушникам, вплоть до самого Калмацкого.
Дед шагал бодро, изредка припадая на правую ногу, и без умолку говорил. Егор знал, что старику верить нельзя, славился он в Сункулях как великий выдумщик: сочинит — недорого возьмет! Свои выдумки почитал он лучшим лекарством от всяких бед и незаменимым средством коротать время. Вот и ночью успокаивал Елену сказкой. Подумав об этом, Егор сказал:
— Горазд ты врать-то, Еремей Михеич, ну и горазд!
— А
