Жизнь начиналась с термоядерного огня, неужто она и завершится от него? Протяжка: пять, четыре, три, два, один, ноль — кнопка. Встанут над землей черные грибы, поглотят мирные города, и тогда содрогнутся живые, отчаянный крик рванется из груди, но долог ли он будет? Мы даже не успеем докричать его — горло захлебнется огнем.
Так почему же мы молчим?
Не докричаться в черную дыру, из которой стремится пламя, а мертвые не могут ответить нам из дыры, чтобы поведать о том, что узнали они, умерев.
Не докричаться в эту дыру, а ведь она совсем рядом с нами, вот она, рукой подать, но дыра бездонна и ненасытна, и вместо ответа вырывается жаркий огонь. Мы бродим вокруг да около, запутываемся в значениях, а главное проще простого: чтобы горел вечный огонь, теперь, потом и вовеки, ибо если вечный огонь потухнет, то не останется на земле ничего, ни созидания, ни памяти.
Сухарев был взволнован открывшейся ему мыслью. Ведь это так просто: чтоб вечно горел вечный огонь. Только это. И разве трудно сделать так?
Он вытащил сигарету, чиркнул зажигалкой, прикрыв ее ладонью.
Огонь горел ровно и мощно. А Сухарев все всматривался в дыру горелки, пытаясь разглядеть, что же там есть, в той дыре, из которой рвется огонь? Горелка была большой, ребристой, из белого тугоплавкого металла, насажена крепко и глубоко, накаленность металла чувствуется и отсюда, но не видать в дыре ничего, кроме закругленности ребер и жаркой густоты огневого корневища, казалось даже, будто дно смыкается там на некоторой глубине, но дыра-то была, иначе откуда огонь?
Сухарев на цыпочки привстал, пытаясь разглядеть дыру, — не видать. Он вышел из безмолвной цепочки, обогнул ее и двинулся мелкими шажками к стене, чтобы рассмотреть поближе и сбоку. У стены, прислоненные к елям и камню, тоже стояли венки. Дуновение ветра донесло к лицу дыхание огня.
— Одну минуту, гражданин, — донеслось до него. — Вы зачем туда?
Обращались явно к нему. Сухарев обернулся. Перед ним, бдительно косясь на черный «дипломат», стоял рослый сержант. Он был юн и румян, хоть и не первогодок; удлиненное лицо с обтянутыми скулами, взгляд непроницаем.
— Мне нужно, сержант, очень нужно, — убежденно ответил Сухарев.
Сержант молвил требовательно и тихо:
— Прошу за мной!
Сухарев удивился — и тоже тихо:
— Зачем?
— Пройдемте, здесь не положено разговаривать.
— Пожалуйста, только я не понимаю…
Они спустились со ступенек, прошли несколько метров по направлению к воротам. Сержант резко повернулся: — Почему курите у огня?
— Разве нельзя? — машинально ответил Сухарев и тут же подумал: в самом деле, лучше бы не курить, хоть я не заказано, кто как понимает. Он поискал глазами, куда бы бросить сигарету, но та уже потухла.
— Вы куда пришли, гражданин? Вы же к Вечному огню подошли. Разве это не ясно? Что вы там делали, у стены? — сержант выговаривал ему с полным сознанием своей правоты.
— Хотел в дыру посмотреть, мне было нужно.
— Это не дыра, гражданин, а горелка, и заглядывать в нее не положено. Все знают, что там газ горит. Вечный огонь — это символ.
— Нет, там дыра, — твердо заявил Иван Сухарев, досадуя на то, что прервались его мысли. — Я вам объясню, понимаете, это не обычная дыра, она, как бы это получше объяснить… — Сухарев остановился в поиске нужного слова.
Мимо проходили люди, спеша к огню или с медленным раздумьем отходя от него. Некоторые косились в сторону Сухарева и сержанта. Иван Данилович наконец-то заметил поблизости урну, выбросил потухшую сигарету, прикурил от зажигалки новую.
Старшина вразвалочку подошел к ним, оценивая Сухарева наметанным взглядом.
— Вы что там делали, товарищ? — спросил он без строгости.
— Я в дыру смотрел, понимаете… Это же дыра, дыра, — Сухарев пытался пробиться сквозь сбившуюся мысль, и никак не выходило у него. — Ведь там мой фронтовой друг лежит, вот я и пришел.
— У меня тоже старший братан погиб, — сказал старшина, смягчаясь. — И мне тоже иногда кажется, что это он там и лежит, мой братан. Сколько лет прошло, а я все чувствую, что нет его рядом со мной, пусто без него, а ведь я тогда под стол ходил…
— Правда? — обрадовался Сухарев. — Вы тоже чувствуете эту пустоту? Верно вы сказали: без него пусто. Как это точно! Нам всем без них пусто, мы все время ее ощущаем, эту пустоту. Где наши друзья? Я двадцать пять лет зову: Володя, Володя! И не могу докричаться, словно в пустоту кричу, в дыру… — Сухарев оглянулся и посмотрел на огонь. — Да, да, именно в дыру, — продолжал он, спеша и сбиваясь. — Теперь я точно определил, это есть дыра! Вот почему мы не можем до них докричаться. Это же дыра! — самоотверженно твердил он. — Она же вокруг нас, под ногами, над головой, дыра в нашем прошлом, дыра в нас самих. Мы все время, каждоминутно ходим по краю этой дыры, ходим и не видим ее, ибо это дыра в каждом, дыра среди нас — Он растерянно оглянулся вокруг и вниз, как бы ища ту дыру, и заключил торжествующе: — Дыра в будущем! Вот какая это дыра.
— Разобраться надо с этим вопросом, — заметил старшина задумчиво. — По душе я вас вроде понимаю, а по инструкции…
— Вы же сами сказали: пусто, — горячился Сухарев. — Вы и навели меня, я все время чувствовал, а ухватить не мог. Право же, это дыра в будущем, — повторил он, радуясь найденной мысли.
— Какая же это дыра, если мы в нее не проваливаемся? — объявил свое веское слово и сержант, до того он прилежно слушал, пытаясь вникнуть, а теперь, видимо, разобрался.
— Оттого что та дыра битком набита, вот и не проваливаемся, — раздраженно бросил Сухарев.
— Кто же это сказал: дыра в будущем? — продолжал допытываться бравый сержант.
— Никто не сказал. Я сам и открыл ее только что, неужто не ясно?
Сержант засмеялся:
— Тогда мы ее закроем. Раз вашей дыры не было, то и не будет.
— Болтаешь, Приходько! — прикрикнул старшина.
— Нет, это надо разъяснить, — заволновался Сухарев. — Тут следует быть терпеливым, чтобы люди усвоили. Если хотите, дыра тоже символ. Закрыть ее нельзя, ведь она существует вне нас… Символ, понимаете?.. Как и огонь из плиты. Ведь он не только Вечный огонь, он…
— Он еще священный, — закончил бравый сержант.
— Конечно, конечно, — живо подхватил Сухарев, снова меняясь с настроением и снова оглядываясь на огонь. — Он не только священный, я понимаю, что не по инструкции… Это гордый огонь, но он и треклятый огонь, оттого что в нем сгорело двадцать миллионов, лучше бы его на свете не было, не пришлось бы зажигать, треклятого, от черной пули… И встали бы наши братья, друзья рядом с нами…
— Чего уж теперь, — с грустью выговорил старшина. — Зажгли уж…
— Так храните! — Теперь уже он поучал их, ибо чувствовал в себе такое право. И засмеялся напоследок: — А я буду к вам похаживать, мне ведь доклад на юбилее читать…
— Милости просим, — сказал старшина. — У нас пусто не бывает. Тяжело вам жить теперь с вашей дырой-то будет.
— Так мы же всегда жили с нею, — лихорадочно отозвался Сухарев. — Она же всегда была вокруг нас, только я не знал, как сформулировать. Дыра в будущем — это боль в нашем сердце, — тревожно заключил он, ощутив легкое кружение в голове.
И зашагал к воротам, ибо больше ничто не тревожило его: теперь он не только чувствовал, но и знал. Донеслись удары курантов со Спасской, сначала вступительные, потом с отсчетом. Сухарев вышел за ограду, машинально считая: три, четыре… Утром он тоже считал удары, возможно, они совпадут?..
На подходе к Тайницкий башне он последний раз оглянулся на огонь. Он горит у древней стены, он горит у скорбного подножья монументов, горит на площадях и скверах, горит в чистом поле, он горит в каждом доме, в миллионах домов, на двенадцатом этаже и в избе, в красном углу, где когда-то мерцала лампада, на стене, у притолоки, в окне горит вечный огонь нашей памяти и боли, вечный огонь надежды, он горит в каждом живом сердце, пока они живы для жизни. Черная пуля зажгла Вечный огонь, но поразить его она уже не в силах. Ей не дано. И будет вечен Вечный огонь у вечной стены, он не угаснет, нет, не угаснет…
Сухарев шагал по крепкой брусчатке и продолжал отсчитывать удары: пять, шесть… На десятом ударе звон затих, неощутимо растворившись в воздухе и напомнив ему о вечности. Боже мой, думал он неотрывно, дыра, дыра… Вечный огонь и вечная дыра. И я открыл эту дыру. Я четыре года ходил под пулями по краю этой дыры, но не провалился в нее. А теперь и открыл, оттого, что не провалился. Что же теперь делать? Как жить рядом с этой дырой, жить и знать, что она ширится и так будет вечно? В эту дыру провалился Мегалополис, великие творения, мудрые мысли, добрые поступки. Они даже не представляют, сколько всего провалилось в эту дыру. Зато я теперь знаю и открою другим. Но можно ли теперь продолжать жить так, как я жил до сих пор, как все мы жили? Наконец-то вот оно, надо жить по-другому, надо быть чище, добрее, да, да, только добром и можно заслонить эту дыру, надо быть достойным их памяти, а для этого надо освобождаться от мелочей, от суеты, она правильно говорила об этом… Перед ним возникли испуганные глаза Риты, ее бледное опрокинутое лицо, и Иван Данилович почувствовал, как ему становится душно и не хватает воздуха на площади. Он остановился и начал рвать галстук, но воздуха по-прежнему не хватало. Лицу сделалось жарко, будто огнем нажгло. Я много выпил, подумал он, невольно опускаясь до бытовых подробностей и обегая вокруг взглядом в поисках опоры, где можно было бы притулиться, я много выпил и открыл дыру, все это очень важно, но сейчас мне стало худо, надо спасаться, скорей добраться до номера…
