— Нина сказала, что вы ничего не знаете и вам ничего знать не надо, — говорил Герасим Михайлович бесцветным голосом. — Но мне как-то не верилось. Когда я был молод, так не могло бы случиться. Теперь у вас все по-другому… Да, я сейчас оттуда. Она мучается вторые сутки… Сказала, что не желает вас видеть. И вы для нее не существуете. Но знаете ли, не будем раболепно верить словам…
Антон без стука влетел в кабинет.
— Ты что, пьяный? — изумился главный старшина Лев Зуднев, восседавший на командирском стуле с надкусанным батоном. — Сейчас отбой будет, иди-ка спать.
— Необходимо уволиться! — повторил Антон, с ненавистью глядя на красную руку, крепко держащую надкусанный батон.
— В другое время я с интересом выслушал бы твое вранье, — скривил рот в ухмылку Лев Зуднев. — Ты знаешь, я собираю причины. Но сейчас ночь. Иди спать.
— Необходимо! — третий и последний раз повторил Антон.
— Бывает, бывает, — ухмылялся Лев Зуднев и все поглядывал на свой батон, который ему очень хотелось кусать дальше, но при подчиненном было неудобно. — Ну ладно, скажи для смеха, зачем тебе?
Если бы не это «для смеха», скорее всего Антон и объяснил бы, зачем ему. Сказал бы правду.
Но после этого «для смеха» Антон ничего и никому не рассказал.
«Мне было необходимо», — говорил он, и никакие клещи не смогли бы вырвать из него правду, его с Ниной правду, кому-то там «для смеха»
Словом, от окна курительной комнаты тренированному человеку было рукой подать до водосточной трубы.
Сестра приемном покое мягко подталкивала его к двери, не желая слушать.
— Только узнайте, жива ли она! — навзрыд умолял Антон.
Сестра позвонила в отделение. Выслушала, что ей там сказали. Смилостивилась и улыбнулась.
— У вас мальчик. Оба живы-здоровы. Ну идите, идите же, молодой человек!
Он умолял, и сестра еще раз смилостивилась, передала записку.
Через десять минут угрюмая рябая санитарка принесла записку обратно.
Он опустился на лавку и тихо застонал.
— Не надо так переживать, — пожалела Антона всего навидавшаяся в этом этапном заведении сестра. — Поймите, сколько она вытерпела. Подождите, дайте пройти. Забудется, утихнет станет хорошо. Не вас первого прогоняют, — успокаивала его сестра, — а потом налаживается, выходят под ручку. Все проходит.
— Все проходит, — повторил он глухо. — Это еще царю Соломону было ясно.
Поехал к Герасиму Михайловичу. Тот еще не знал главного. Сидел у рояля, забыв запереть входную дверь, и пытался пробраться в забвение через зубастую челюсть клавиатуры.
Новость пошатнула его, повела широкой дугой вдоль черного борта инструмента, мимо стола и бочонка с ветвистой китайской розой, на которой только что лопнули три бутона. Уткнула в книжную полку, откинула и швырнула к мраморной доске серванта.
— Мальчишка, мальчишка… — повторял старик и колдовски шевелил длинными музыкантскими пальцами. — Вы ее видели?
— Это немыслимо при их порядках, — сказал Антон. — Передал записку.
— Что она ответила?
— Она не ответила.
— Пустяки, она вас любит,
— Не любит. Она любит другого.
— Конечно, она полюбит другого, — старик махнул расслабленными пальцами, — если вы не сумеете взять ее. Ах, как этого мало, сделать женщине ребенка! Надо уметь взять ее… Да, надо уметь брать, но и уметь отдавать. Этим живет человек. А вы берете неумело, робко, как чужое. Почему? Все на свете ваше, берите, берите, в мире не убудет от этого. И отдаете вы и отдаетесь, сожалея потом. Так не годится. Не скупитесь, раздавайте себя широко, не заглядывайте в мошну, сколько там еще остается, на какой срок хватит. И, ради всего святого, никогда не жалейте. Горю и радости, взятому и отданному, — одна цена. И все это — ваша жизнь. И не только ваша. Этим вы сплетаетесь с человечеством. Взятое вы отдадите, а отданное вернется к вам удесятеренным. Ценности переходят из рук в руки постоянно и быстро, как карты у игроков. В сущности, все в мире ваше, и ничего вашего здесь нет.
— Следовательно, мне сейчас надо бежать к ней, бить стекло и забираться в палату? — спросил Антон. — Я так вас понял?
— Это некультурно, — поморщился Герасим Михайлович. — Потерпите до утра.
— Трудно, — сказал Антон.
— Постелить вам?
— Я пойду в училище, — отказался Антон.
— Приходите туда к десяти часам, — сказал Герасим Михайлович.
Антон расхохотался, кашляя и утирая слезы.
— Одни рыдают, другие смеются. — Герасим Михайлович приподнял острые плечи. — Разные бывают реакции. Запейте.
В четыре часа утра Антон возвращался в училище, мало думая о том, каким путем доберется до своего кубрика. Да и не все ли теперь равно? Пять часов самоволки, это уже близко к дезертирству. Будь ты хоть сверхотличником с двенадцатью поощрениями в личном деле, пощады за такое бесчинство не жди. «Какого же мне черта лезть по ржавой трубе», — решил Антон и пошел простейшим порядком через КПП. Приближаясь, он стал дышать ритмическим дыханием.
Бдительный мичман Грелкин дежурил по контрольно-пропускному пункту на пару со своим термосом.
Антон остановился и смотрел мичману в глаза.
— Куда тебя посылали? — мирно полюбопытствовал мичман.
— Да уж посылали, — молвил Антон и двинулся дальше. Дневальный по роте тоже не удивился появлению Антона.
Только спросил:
— Разве ты в карауле?
— А как же, — сказал Антон.
— На каком посту?
— Звезды стерегу, чтоб не падали, — ответил Антон и прошел в кубрик к своей койке.
— Балда, — буркнул дневальный и вернулся к своему занятию — упрятанной в тумбочке шахматной доске.
Ставя самому себе маты, дневальный начисто забыл о явлении среди ночи Антона Охотина. Когда его потом спросили, видел ли он Охотина в неположенный час суток, дневальный не вспомнил. А может быть — и даже очень возможно — не захотел вспоминать такое невеселое событие.
До подъема Антон ворочался, комкая простыни, весь окуренный туманом размышлений, и встал по сигналу легкий и звонкий, как химическая пробирка.
Главный старшина построил роту на утренний осмотр и, прохаживаясь вдоль строя, пока командиры отделений просматривали волосы и бороды, бляхи и бирки, ботинки и воротники, вдруг задержался близ Антона.
— И как? — выпятил нижнюю губу Лев Зуднев. — Не умер? Зайдешь после занятий. Только уж причину мне изобрази самую небывалую, — пошатал пальцем перед его носом старшина роты.
В груди кипела всесжигающая лава ненависти, он уничтожил бы сейчас этого фельдфебеля с силикатными мозгами, наслаждающегося тем, что будто бы перебирает пальцами в кармане покорные нити его, Антона Охотина, судьбы.
— Да, Охотин, — продолжал выражать свою благосклонность Лев Зуднев, — знал бы ты, каких только я причин не наслушался за время своей службы младшим командиром. Считай. Дни рождения — свой, папин, мамин, бабушкин, жены, тещи; приезды — мамины, папины, бабушкины и так далее; отъезды и свадьбы; внезапные болезни одинокой тети; смерть родственников всякой степени родства; переезд на новую квартиру; разнообразные семейные драмы с инфарктами и без; покупка часов, лечение зубов, междугородный телефонный разговор, уход в армию лучшего друга, самоубийство обманутой женщины, забытые дома казенные вещи, конспекты и учебники и всякое прочее, как-то: покупки, семейные торжества, домашние дела, личные интимные переживания, редкие спектакли в театрах, возвращение долгов, уплата штрафа в милиции, получение депеши до востребования, и так далее и тому подобное, и все это скучно, Охотин, потому что давно знакомо и постоянно повторяется. Только два человека обрадовали меня как знатока: Герман Горев со своей перебитой собакой и ты с гонораром в Управлении по охране авторских прав. Это, конечно, неповторимо, и этого не переплюнешь, но все-таки придумай что-нибудь свеженькое. Верю, что ты еще раз потешишь мою душу, Охотин. Я благодарный ценитель, ей-богу, отпущу до вечера.
«Господи, хоть бы у него отсох язык…» — думал Антон.
— Да, Охотин, — продолжал пытку Лев Зуднев, — все на свете относительно. Прежде и я считал увольнение в город высшей наградой и непревзойденным благом. А теперь я могу сам себя увольнять хоть каждый день, и знаешь, пропал весь прежний пыл. Стало неинтересно. Хочешь, расскажу как другу?
«Таких друзей за… да в музей…» — все более свирепел Антон.
— Теперь я, прежде чем написать себе увольнительную, сочиняю причину, — сказал Зуднев — Никогда не ухожу в город, пока не придумаю оригинальную причину…
— Пошел бы ты, Зуднев, к монаху, — выбранился Антон. Сдерживая движение, он отпихнул ладонью интимно придвинувшегося к нему старшину роты.
Ошеломленный, Лев Зуднев завращал головой, озирая соседей Антона по строю.
— Все слышали?! — вопросил он наконец. Оказалось, никто ничего не слышал.
