Класс молчал, понимая всю серьёзность случившегося.
— А мне и не нужно никакого оправдания! — взволнованно крикнула Катя и вдруг накинулась на Раю: — А ты… вертихвостка несчастная! До каких пор будешь издеваться над человеком! Как тебе не стыдно показывать чужие письма? Кому ты их даешь!
Рая неожиданно встала, как будто перед ней была не одноклассница Катя, а грозная учительница: из-под опущенных красивых ресниц по бледным щекам покатились крупные слезы. Она еле прошептала:
— Я… я никому не давала писем…
Если б Рая стала оправдываться или возражать, Катя, наверно, наговорила бы ей ещё много чего, но эта детская иокорность её обезоружила. Ей вдруг стало жалко бывшую подругу, и она притихла.
В коридоре послышались торопливые шаги.
— Шш-шш! Директор!
Михаил Кириллович вошел нахмурившись. Внимательно оглядел и спросил строго, но с доверием, обращаясь к ученикам, как к коллективу совсем взрослых людей:
— Что случилось, товарищи? Класс молчал.
— Что у вас здесь произошло? — повторил он вопрос и сел, как бы давая понять, что намерен терпеливо дожидаться, пока они откровенно обо всем расскажут.
Тогда вскочила Катя и, заикаясь от волнения, рассказала все подряд, передала почти дословно, и то, что сказал Виктор Павлович, и свои слова. Помолчав, прибавила:
— Алёша не виноват. Нельзя издеваться над человеком! Если мы в самом деле сорвали урок, то виновата в этом я.
На заседании педсовета первым выступил Орешкин, — Я педагог либеральный, и, возможно, в этом моя слабость. А? Я всегда прощал детям их шалости. Но это не дети, и поступок их — не шалость. Нет. Это… — он поискал выражение. — Это… хулиганская выходка. Оскорбление преподавателя, класса. И мы не можем пройти мимо такого факта… Я не требую никакого особенного наказания. По линии комсомола, конечно, следует. Но я требую… я подчеркиваю — меня оскорбили, и потому я требую, чтоб и Костянок и Гомо-нок, — он недовольно фыркнул от этой рифмы, — чтоб они извинились… при всем классе…
— Вам хочется унизить их! — хмуро кинул Бушила.
— Молодежь надо воспитывать, товарищ Бушила! — решительно отпарировал Орешкин; вообще он держался, как никогда, твердо и уверенно. — А покуда унижен я, педагог, завуч школы…
Всегда спокойная и уравновешенная Ольга Калиновна неожиданно перебила его:
— Послушайте, товарищ педагог, давайте поговорим начистоту! Мы все тут взрослые.
— Пожалуйста, я кончил, — обиженно дернул плечом Орешкин.
Ольга Калиновна, маленькая, курносая, стала против него, и её большие круглые глаза сердито заблестели.
— Вы тут всё повторяете: молодежь надо воспитывать. Золотые слова! Но давайте разберемся, как воспитываете её вы, уважаемый товарищ педагог. Всем известно, что Алёша любит Раю, любит, как это свойственно юности, как все мы любили…
— И вы? — иронически сморщился Орешкин. Ольга Калиновна не растерялась.
— Разрешите вам сказать, что вы — хам. Но дело не в этом… Алёша любит Раю… А вы… что делаете вы? Вы стали на его пути, как… злой демон…
Орешкин всем телом повернулся к Лемяшевичу, развел руками.
— Михаил Кириллович, мы собрались на педсовет, а здесь… неведомо что…
— По-вашему, первое, святое чувство юноши и девушки, учеников десятого класса, это не предмет обсуждения на педсовете? Это не серьёзный разговор? Нет, не отвертитесь, выслушаете! — Ольгу Калиновну было не узнать, она шагнула к Орешкину и положила кулак на парту, за которой он сидел. — Не без вашего влияния Рая отвернулась от Алексея, оторвалась от школьного коллектива… Так вы ещё издеваетесь над парнем, стали придираться к нему, ставить двойки… За что? Это педагогично, по-вашему? Товарищ завуч!
— Да, я завуч! И я не позволю! — крикнул Орешкин, стукнув ладонью по парте (заседание шло в классе).
— Вы не кричите, и стучать не надо! — спокойно заметил ему Данила Платонович. — Перед вами не ученики, а ваши коллеги…
Тогда Орешкин вдруг воззвал к его авторитету уже совсем другим, обиженным голосом:
— Данила Платонович, но ведь это же абсурд! Неужели я не имею права выбрать себе квартиру?
— С вами не о квартире разговор… Живите где хотите… Но какое влияние вы оказываете на ученицу, в доме которой вы живете? Ольга Калиновна права… Извините, Ольга Калиновна…
— Пожалуйста, Данила Платонович, говорите, я потом… доскажу.
Лемяшевич был доволен таким ходом заседания, рад был, что не только он, а ещё несколько человек скажут сегодня Орешкину правду в глаза. И потому не останавливал товарищей, даже когда они начинали говорить вместе, зная, что строго официальный порядок сковывает людей, мешает откровенному разговору. Он только изредка постукивал карандашом по столу. Помимо всего, его внимание все время привлекала Ядвига Казимировна. Она сидела на задней парте и то краснела так, что казалось — кровь брызнет из её щек, то вдруг бледнела. Несколько раз она порывалась что-то сказать, но видно было — тут же отказывалась от своего намерения, робела.
«Что с ней? Чем она так взволнована?» — пытался угадать Михаил Кириллович.
Все внимательно слушали Данилу Платоновича, который говорил тихо, спокойно:
— Наконец, мы и в самом деле имеем право спросить у вас — какое влияние вы оказываете на Раю, чему вы её учите? Музыке? Но ведь вы сами ничего в ней не смыслите. Вы делаете вид, что вы единственный здесь знаток музыки, и пускаете пыль в глаза простым людям. А на деле вы выучили десяток популярных песен, десяток простых пьес — и все… Вы даже ноты толком читать не умеете…
Орешкин пробовал возражать, возмущаться, но Данила Платонович властным движением руки остановил его:
— Подождите, мы вас слушали.
Тогда Орешкин пренебрежительно хмыкнул и принял равнодушный вид: «Говорите что хотите, все вы заодно, все защищаете Костянка, а я поговорю в другом месте». Но деланного спокойствия ненадолго хватило.
— Вы выдаете себя за единственного подлинно интеллигентного человека, многих убедили в этом и… читаете чужие письма…
— Кстати, простите, Данила Платонович, — перебил его Лемяшевич, — я хочу спросить у Виктора Павловича… чтоб все было ясно… Где вы взяли эти письма? Как они к вам попали?
— Какие письма? — вскинулся Орешкин.
— Которыми вы попрекали Костянка. Говорили, что они очень красноречивы и так далее.
Орешкин смешался.
— Я? Я не читал писем… Я просто знал…
Но в этот момент раздался испуганный голос Ядвиги Казимировны:
— Я!..
Все оглянулись. Она сидела бледная, осунувшаяся, задыхаясь, будто в комнате не хватало воздуха, и по-детски прижимала ладони к груди.
— Я читала… Рая мне показывала… Я рассказала Виктору Павловичу… Я…
Ей, конечно, поверили, не обратив внимания на её чрезмерную взволнованность. У всех словно гора свалилась с плеч, как будто в мрак, где они бродили, заглянул луч солнца. До сих пор преподаватели чувствовали себя неловко, у всех вертелась одна и та же мысль, которую никто из них даже высказать не решался: неужели Орешкин в таких отношениях с ученицей, что она сама показала ему письма? Никому на ум не могло прийти, что завуч их попросту украл.
Теперь становилось все понятно. Верно, разговор пошел бы совсем иначе, но вдруг почему-то взбунтовался сам Орешкин. Вскочил, замахал руками, закричал:
— Это что, допрос? А? Суд? Во что вы превратили заседание педсовета, товарищ директор? Я буду жаловаться! Вы пользуетесь случаем, чтобы мне отомстить… Я завуч школы. Вы подорвали мой авторитет!
Неожиданный крик его всех удивил. Лемяшевич сперва даже опешил, а затем тоже разозлился и строго призвал к порядку.
— Мстить мне вам не за что, Виктор Павлович. Судить мы вас не собирались… Вы сами потребовали педсовета… Ну, а мы, коллектив, дружески указали вам на некоторые ваши ошибки. Откровенно и принципиально. Не так ли, товарищи?.. Желая помочь вам. А вот насчет завуча, вы, пожалуй, правы… Я сам думал об этом. Может быть, действительна лучше, чтоб вас в этой должности заменил кто-нибудь другой, пользующийся большим авторитетом у преподавателей и учеников. Как вы считаете?
Орешкин сразу обмяк и голосом вконец уставшего человека сказал:
— Ах, вот как! Теперь я понимаю… Для этого и организована вся комедия… А? Но не вы меня ставили, Михаил Кириллович.
— Ну, об этом мы поговорим потом. А что касается учеников — мы не оправдываем их поведения. Ученики поступили неправильно, и они извинятся перед вами. С ними я сам буду говорить!
Алёша пропал. Дома, узнав о случае в школе, забеспокоились. Мать — сразу в слезы. Степан Явменович прикрякнул на нее:
— Не вой, черти не возьмут!
Но к вечеру и он уже встревожился:
— Ишь характер показывает! Давно ремня не пробовал! Наутро получили записку от двоюродного брата Алёши, служившего километрах в пятнадцати от Криниц лесником. Он писал, что Алёша пришел огорченный и злой и заявил, что в школу не пойдет, а почему — не признается. Дома успокоились. Но когда Алёша не вернулся и на третий день, в лес поехали на лошади Сергей и Лемяшевич.
