В теплых землянках жилось даже уютно. Стрелок, который на своей шкуре испытал действие всех небесных стихий — дрог на зимних ветрах, мок под проливными дождями и месил непролазную дорожную грязь, — здесь чувствовал себя как дома. Днем тут было достаточно светло, а вечером чугунная печка, накаляясь докрасна, наполняла помещение приятным теплом. Люди могли снять одежду, расстегнуть ремни и просушить отсыревшие портянки. На столе дымился котелок с кипятком, стрелки пили чай, разговаривали между собой и проклинали трубу, которая плохо тянет и время от времени выбрасывает в землянку клубы едкого дыма. Некоторые читали газеты, писали письма или чинили одежду, другие вспоминали минувшие бои и веселые дела во время отдыха. Тут же у всех под ногами вертелся Франц-Иосиф — ротный пес. Его заросшая шерстью морда очень напоминала лицо старого австрийского императора. Маленького роста, коротконогий, красновато-рыжий пес дружил со всеми и был умен, как человек: точно знал время, когда следует наведаться в полковые кухни, где повара выбрасывают вкусные кости и обрезки мяса; отличал людей своей роты от чужих и офицера от рядового, выказывая при этом каждому соответствующую чину степень привязанности и почтения. Пес пристал к роте, когда она отправлялась на Остров смерти, прожил там длительное время вместе со стрелками и привык к фронтовому шуму. Однажды он исчез недели на две, и стрелки уже решили, что немцы застрелили тезку монарха-союзника. Полк ушел в другое место на отдых. И вдруг неизвестно откуда появился Франц-Иосиф, заморенный, залепленный грязью. Причиной его отсутствия были, по-видимому, мотивы сугубо физиологического свойства, заставившие верного спутника солдат дезертировать в тыл. «Ну, друг, если б мы все так поступали, Рига осталась бы без защитников!» — урезонивали Франца-Иосифа стрелки, и, словно понимая упреки, пес сконфуженно вилял хвостом и залезал под нары.
По рукам ходил полковой журнал, выпускаемый стрелками. Его немногочисленные страницы заполняли стихи, короткие очерки, воспоминания и размышления. Простыми словами, порой сентиментально, участники войны отображали пережитое и перечувствованное. Читатели критиковали написанное, у каждого были свои взгляды, каждый понимал и чувствовал по-своему.
Анонимный автор писал о легкомыслии и распущенности латышских женщин в то время, когда стрелки всецело отдают себя борьбе. Это была небольшая заметка, но Карл перечитал ее несколько раз, так как именно в этот день получил письмо от Сармите и, взволнованный его теплыми строчками, не мог согласиться с горькими признаниями неизвестного скептика.
«Мы грустим…» — так называлась эта заметка. — «Война призвала нас на поля сражений. Но мысли наши возвращаются в тыл, к прежней жизни, к дорогим нам людям. Мы надеемся, что, вернувшись после тяжелых боев, найдем своих жен, сестер и любимых девушек такими, какими оставили их. В какой степени суждено осуществиться этим надеждам? И на этот вопрос готов уже довольно печальный ответ. Многие из нас получили и продолжают получать письма с неприятными известиями. В них сообщается о легкомысленном образе жизни соотечественниц. Почти каждый из нас имел возможность убедиться в легкомыслии наших девушек.
Как же не грустить? Мы верили нашей женщине, не допускали и мысли о возможности морального падения, но жизнь нас разочаровала.
Пусть наши женщины подумают о том, что наступит день, когда воины вернутся и встретятся с возлюбленными. Смогут ли они смотреть прямо в глаза женихам и мужьям? Не придется ли им опустить глаза перед ними?»
Карл вспомнил Вилму Галдынь и сестру. А дикий разгул, который он наблюдал и в Риге, и в сельских местностях, разве не подтверждал правильности заметки в полковом журнале?
Но Сармите? Способна ли она на такое — сегодня ласкаться и мечтать вместе с тобой, а завтра развлекаться с первым встречным? Нет, должны же быть исключения, чистые существа, не отравленные военным угаром. Иначе народ лишится той светлой силы, которая выведет его из темного настоящего. Так оно и было на самом деле. Потому что наряду с Вилмами Галдынь и Эльзами Зитар существовали Сармите — милые, лучезарные существа, которым можно верить. И таких немало. О них не говорили, их письма читали наедине и безмолвно радовались им. Это были женщины завтрашнего дня. Их время впереди, когда на разрушенных пепелищах народ станет строить новую жизнь, новоселы расчистят кустарники под пашни, а фабричные корпуса возродятся к мирному труду. Это будет потом… Поэтому не огорчайся, воин! Сбежит мутное половодье, обсохнет тина, и земля даст новые ростки.
5
21 декабря командиров латышских полков пригласили к командующему двенадцатой армией генералу Радко-Димитриеву, прибывшему из Риги для знакомства с частями армии.
— Все ли командиры латышских полков готовы к наступлению? — спросил генерал.
Получив утвердительный ответ, он обратился к командирам полков с краткой речью:
— Я много потрудился, чтобы из отдельных батальонов латышских стрелков сформировать полки и бригады. Мне не удалось еще получить для вас артиллерию, но обещаю ее в будущем. Теперь, командиры, в ваших руках будущее латышского народа. В ваших полках сосредоточилось все молодое поколение вашего народа, объединенное и вооруженное. Вы куете будущее как герои. Желаю вам наилучших успехов. Наступление начнется по всему фронту двадцать третьего декабря ровно в пять часов утра, без артиллерийской подготовки.
Сразу же закипела работа в штабах. Военные приказы путешествовали сверху вниз — из армии в корпуса, из корпусов в дивизии, из дивизий в полки, — и за день до наступления командиры рот оповестили о нем своих стрелков.
Последний день и последняя ночь… Наконец-то они пришли — с метелью, с пургой. Днем разведчики ходили в разведку, но ничего нового не узнали; немцы, по-видимому, о чем-то догадывались и сильно нервничали.
У латышских стрелков было бодрое настроение. В успехе наступления никто не сомневался. Уже целый год над Ригой и Видземе нависает грозная тень противника. Теперь, наконец, пришла пора избавиться от него, уничтожить, смести с лица земли и начать новую, лучшую, чем до сих пор, жизнь. Настал час возмездия, власти баронов навсегда будет положен конец!..
Снежные вихри кружатся над Тирельским болотам и дюнами у реки Лиелупе. Все скрыла белая пелена: дороги, сосенки, окопы, изгороди из колючей проволоки. Тонут в сугробах землянки стрелков, окна занесены снегом. Из труб вылетают искры, их подхватывают снежные вихри, и они, медленно тая, исчезают в воздухе.
В землянках, на скамейках и по краям нар, дремлют стрелки. Одетые, в полном боевом снаряжении, готовые к битве. В дверные щели врывается ветер, вдувает в землянку белые косицы снега. Но посреди землянки стоит раскаленная добела печурка. Так приятно сидеть под крышей в тепле, когда снаружи свирепствует зимняя вьюга. Хочется снять шинель, сапоги и растянуться на нарах. Но нельзя — эта ночь предназначена не для отдыха. Впереди пора тяжелой страды. В три часа пополуночи, а может быть и раньше, рота должна выступить к месту сбора.
Дремлют кругом увешанные связками ручных гранат молодые солдаты, стиснув в руках стволы винтовок. Откуда-то из дальнего угла доносится здоровый храп. Кто-то во сне бормочет, смеется; вот кто-то, расправляя затекшую ногу, потихоньку ругается. Молодой рижанин пишет письмо, мусоля во рту химический карандаш, и на его губах расплываются фиолетовые пятна.
Ссутулившись, медленно расхаживает между рядами нар дневальный. Ему тоже хочется спать. Хорошо бы уснуть, но нельзя: надо следить за печуркой, будить товарищей и ждать, когда придет третий час. Сонно дышат стрелки, в печурке потрескивают дрова, а над болотной трясиной завывает вьюга.
Дневальный вытаскивает табакерку и сворачивает цигарку. Скрипя, открывается дверь, и метель швыряет в землянку снег. Следом входит командир роты, шинель и папаха облеплены снегом. Дневальный, спрятав цигарку в кулак и приосанившись, собирается подойти с рапортом. Карл Зитар предупреждает его жестом: «Отставить!»
Он тихо проходит между столами и нарами, всматривается в спящих стрелков, затем глядит на часы: «Еще два часа…» Кое-кто из стрелков просыпается и, узнав командира роты, вскакивает, Карл опять делает знак рукой и тихо произносит:
— Спите, спите, ребята! Еще есть время.
Потом он закуривает папиросу и в раздумье стоит некоторое время, глядя на закопченную бутылку, служившую лампой. «Скр… скр…» — скребется под нарами мышь. Около двери, на старом вещевом мешке, чешется Франц-Иосиф; по временам слышится клацанье его зубов. Когда Карл направляется к двери, пес радостно бежит ему навстречу, зевает и, потягиваясь, выбрасывает далеко вперед передние лапы.
Молодой командир обходит взводы, наблюдает их последний отдых. Может быть, он предшествует более длительному и глубокому сну, который ждет многих в холодных снежных равнинах. «Спите, милые, спите…»
