Полчаса спустя третья рота поднялась в штыковую атаку на защитников батареи. Решив, вероятно, что наступающих много — справа тоже раздавалась непрерывная стрельба, — немцы оставили пушки и поспешили укрыться в ельнике позади батареи.
Цепи наступающих устремлялись все дальше и дальше. Все слабее становилось сопротивление немцев, казалось, противник почти разгромлен и нужно лишь небольшое подкрепление, чтобы окончательно прорвать фронт, расширить и углубить прорыв до самой Елгавы. Сейчас самое время ринуться вперед кавалерии и преследовать расстроенные немецкие полки, не давая им опомниться, гнать их на юг и юго-восток до Венты и Немана. Уже пора подойти свежим полкам и осуществить вторую половину задачи. Фронт прорван, ворота в Курземе открыты. Где же кавалерия и обещанные резервы? Неужели их нет? Или у военачальников нет честолюбия? Почему они медлят сорвать лавры, какие достались Брусилову на австрийском фронте? [51]
— Резервов, резервов! — требуют в своих донесениях высшему командованию командиры русских и латышских полков.
— Резервов нет. Рассчитывайте на собственные силы… — звучит ответ.
А время идет. Выбившиеся из сил латышские и сибирские полки не в состоянии преследовать противника. Они останавливаются и закрепляются. Немцы понемногу приходят в себя, подтягивают свежие пополнения и переходят в контрнаступление. Резервы! Неужели придется отдать обратно завоеванное? Предоставить противнику возможность оправиться от нанесенных ударов? Ведь он уже шевелится, оживает и поднимается на ноги! Его еще не поздно подавить, заставить замолчать, прогнать. Где же, наконец, резервы?
…В четыре часа дня немцы двинулись в контратаку. Они лезли упорно и яростно с фронта и флангов, угрожая окружить и уничтожить всю первую бригаду, вырвавшуюся вперед. Начался постепенный отход, еще более кровопролитный, чем первое бурное наступление.
Под вечер полки отошли на бывшую первую линию немцев. Те, в ком еще вчера кипела энергия, мрачно молчали. Их обманули, предали.
И вновь наступило утро, снова ожило поле боя. Люди сражались, убивали и умирали, но не было уже того яркого пламени, какое жгло их в утро первого дня. Под смертоносным огнем войны наступали и отступали роты, к старым ранам прибавлялись новые; от шума сражений, от голода и бессонницы туманилось в голове.
Когда полк Карла Зитара после непрерывных боев, продолжавшихся больше недели, отвели в резерв армии и молодой офицер получил письма родных, которые его поздравляли с праздником рождества, он был настолько усталым, что, прочитав первое письмо, не понял, о чем они пишут. Не хотелось ни думать, ни говорить — в таком состоянии даже смерть не страшна.
А в Риге на Эспланаде [52] у кафедрального собора народу показывали трофеи, захваченные в рождественских боях, — пушки, бомбометы, пулеметы, — словно для того, чтобы успокоить его: «Видите, наши воины не зря положили свои жизни! Смотрите на эти трофеи. Они теперь принадлежат нам! Слава павшим!..»
7
Полк расположился на отдых в частных домах в Задвинье и в пустующих общественных зданиях. Если некоторые подразделения могли полностью разместиться в этих помещениях, то только потому, что ряды их во время последнего большого сражения сильно поредели.
И опять из резервного полка подходили маршевые роты, на место павших становились новые стрелки и новые офицеры. Они пополняли роту численно, но не в состоянии были поднять боевую мощь, полка на прежний уровень. Павшие товарищи прошли болота у Слоки, побывали на Острове смерти и в тирельской трясине. За долгие месяцы они закалились и стали настоящими бойцами. Их опыт и боевой дух не могли возместить новички, только что покинувшие учебное поле.
В те немногие дни, отведенные для отдыха, стрелков кормили как никогда, несмотря на то, что всюду уже ощущался недостаток продовольствия, — жирная каша, наваристый суп, увеличенная порция хлеба и мясо, мясо… Моральное состояние стрелков силились поднять физическими средствами, хотели заставить сытых людей забыть горечь, что осела в их душе после рождественских боев. Пресса пыталась изобразить случившееся как большое достижение и победу, ибо, видите ли, ценою двадцати тысяч убитых и раненых, шестидесяти трех тысяч пушечных снарядов и одиннадцати миллионов винтовочных патронов были захвачены два квадратных километра неприятельской территории, тысяча пленных, тридцать пушек и шестьдесят пулеметов.
«Стрелки! Стоит ли говорить о том, с каким волнением и радостью следил весь народ за вашими успехами на фронте! Наши старания неотделимы от усилий всего народа. Зная это, мы можем быть горды и полны светлых надежд, ибо недалек день, когда мы победным маршем пройдем по всей Курземе. Мы претерпели немало: и боль, и холод, и усталость, и голод, но все это окупается одним маленьким словом — победа. И так же как пали эти укрепленные неприятельские позиции, падут в свое время и будут разгромлены остальные его укрепления. Друзья! Свято храните память павших! Пойдем так же смело в грядущие бои! Отомстим за своих товарищей, освободим отечество, принесем радость всему народу — и наш долг будет выполнен».
Так писали. Как будто терпению бойцов не наступил еще предел или рождественское наступление было лишь увертюрой к какому-то великому героическому подвигу в этой отравленной интригами и предательством войне.
Свой кратковременный отпуск Карл Зитар проводил в полку. О поездке домой не приходилось думать: нужно было заняться пополнением роты. Карла ежедневно посещали отцы и матери убитых и раненых. Они приходили узнать, что случилось с их сыновьями, от которых они перестали получать письма. Молодому командиру роты приходилось видеть горе этих людей, рассказывать им, где и при каких обстоятельствах погиб их сын и где находится та братская могила, в которой он лежит вместе с другими боевыми товарищами. Это была печальная и тяжелая обязанность живых — утешать тех, чьи близкие не вернулись с поля боя. Временами Карла охватывало чувство ложного стыда за то, что он прошел через все ужасы боев и остался жив, не получив ни одного ранения, в то время как тысячи других скосила смерть. Но ведь он сражался так же, как они, не щадил себя, не уклонялся от опасностей.
Самым мучительным было то, что приходилось ободрять убитых горем людей, убеждать их в том, что этими жертвами достигнуто нечто великое и они могут гордиться, что участвовали кровью сыновей в народном жертвоприношении.
«Кому это нужно? И почему это предмет гордости?» — спрашивал себя Карл и не находил ответа.
8
Возвращаясь после рождественских каникул в школу, Янка в дороге простудился и заболел ангиной. Врач, к которому он обратился за помощью, запретил ему вставать с постели и дал лекарство. Янка пролежал всю первую неделю после каникул, можно сказать, голодный, потому что было больно глотать, каждый проглатываемый кусок вызывал слезы. Но он узнал от мальчиков, что полк брата стоит в Засулауксе [53]. Сразу же после рождества в газетах появились многочисленные извещения о павших. Встречались знакомые имена офицеров, стрелков. О Карле ничего не было известно: убит он или ранен, а может, жив-здоров.
В первой половине января, почувствовав себя немного лучше, Янка набрался смелости и отправился в Ригу. Стоял сильный мороз, Даугава и все ее рукава замерзли. Несмотря на то, что Янка тепло оделся и укутал шею толстым шарфом, он изрядно продрог, пока дошел пешком до Саркандаугавского моста, откуда начиналась трамвайная линия. У Елисаветинской улицы [54] он сошел с трамвая и завернул на Эспланаду посмотреть трофеи рождественских боев. Около них толпилось множество народу, слышались различные толки. Какой-то всезнайка показывал батарею, настолько внезапно захваченную, что немцы не успели даже выпустить снаряды. Странно было видеть, как пожилые, серьезные люди, словно дети, радовались военной добыче и говорили о «наших ребятах стрелках» с такой гордостью, точно это они сами добились победы в легендарном бою, а не грелись в теплых постелях и возле горячих печей в ту вьюжную ночь, когда «наши ребята» шли в смертный поход. Пожалуй, это неплохо — гореть вместе с борцами и восхищаться их удальством, — но Янка вдруг обозлился, слушая эти восторженные речи.
Осмотрев трофеи, мальчик по улице Калькю [55] отправился на набережную Даугавы. Здесь ему встретились солдаты в шинелях, обгоревших в зимние ночи, когда в перерывах между боями они, продрогшие, грелись у лесных костров. Солдаты разгуливали веселыми группами, останавливались около торговок и ели вареные сардельки с серыми пшеничными булками. Беззаботно болтая, они шутили с проходящими девушками.
«И это они, — думал Янка, разглядывая солдат, — те, кто презирал смерть и творил чудеса?..»
