– Не сумею я…
– Я все вам рассказал. Вы старый, опытный разведчик, справитесь. Задание очень важное – партийное влияние обязательно нужно, – спокойно и убедительно настаивал Линтварев.
– Не смогу я… говорить не умею.
Замполит улыбнулся, он отлично понимал состояние простодушного сибиряка, но иного выхода не было.
– Ну, дорогой, вы неправильно понимаете политработу – разве она заключается только в том, чтобы говорить? Разве политработники не ходят в атаку? Не стреляют? Не бьют врагов в рукопашной? Они делают в бою то же, что и все, и плюс к этому поднимают, вдохновляют, зажигают других. Главное в нашем деле – добиться, чтобы приказ был выполнен. А как это сделать – подскажет обстановка: иногда пламенным словом, а чаще делом.
– Нет, не сумею, – твердил Иван, отводя глаза в сторону.
– В разведке и говорить-то нельзя, – продолжал убеждать подполковник. – Как там говорить? Кругом враги. Добейтесь, чтобы приказ был выполнен во что бы то ни стало, вот и все.
– Ребята и без меня все сделают. Старший лейтенант Ромашкин разве допустит, чтобы приказ не выполнить?
– У командира других забот много, а вы людей поднимайте на выполнение его решений – это ваш участок работы.
Рогатин и до этого был в растерянности, а такие слова, как «решения», «поднимать людей», «участок работы», привели его в полное смятение.
– Нет, нет, не смогу я. – Он даже попытался встать и уйти.
Но Линтварев удержал его, положив руки на широкие круглые плечи.
– Вы коммунист?
– Коммунист.
– От выполнения этого задания зависит жизнь наших отцов, матерей, жен. У вас есть дети?
– Ну…
– Так вот, может быть, в том складе лежит бомба, которую сбросят на ваш или мой дом.
Разведчик задвигал плечищами, явно говоря этим: все, мол, я понимаю.
– А друг у вас есть?
– Есть.
– А может быть, жизнь его оборвет один из снарядов, который там, в хранилище.
– Да отпустите меня, товарищ замполит, я эти проклятые погреба сам взорву!
– Вот и отлично. Сам или кто другой, главное – уничтожить! В общем, я считаю, задачу вы поняли правильно.
Рогатин не успел придумать что-нибудь для возражения, подполковник пожал ему руку и вышел вместе с ним из землянки.
Назначение состоялось.
И вот группа благополучно прошла в тыл, пронесла взрывчатку, отыскала объект, замаскировалась. И двое суток сидит в заброшенной траншее, не находя возможности подступиться к складам. Двое часовых ходят по ту сторону проволочного забора. Причем двигаются они по эллипсу – постоянно навстречу друг другу. Подкрасться сзади или сбоку ни к одному из них невозможно – увидит второй. Да и как подкрасться – проволока накручена шириной в метр.
Караульное помещение, в котором отдыхают свободные смены, находится в небольшом домике неподалеку от складов. Домик обнесен кирпичной стеной и оборудован по всем правилам караульной службы. Окна в нем с решетками, на ночь закрываются изнутри деревянными ставнями – не влезешь и даже гранаты не забросишь. Около караульного помещения постоянно стоит часовой. Он же открывает ворота, если кто постучит снаружи. Ворота все время заперты на засов изнутри. Прежде чем открыть их, часовой смотрит в окошечко – кто пришел. В ограде, видимо, кладовочка для топлива. Двор гладкий, асфальтированный – нет ни куста, ни деревца, снег отброшен к ограде. Все постройки из жженого кирпича, чистенькие, с замысловатыми башенками на углах. В общем, сделано все с типичной немецкой аккуратностью и педантичностью.
Изучая жизнь караула в течение двух суток, разведчики установили его состав и порядок несения службы полностью. В восемнадцать часов приезжает на автомобиле новый караул. Он состоит из начальника – унтер-офицера, разводящего и шести караульных, всего восемь человек. Смену на пост, состоящую из двух солдат, водит разводящий через каждые два часа. Он подходит к проволочному ограждению складов, один из часовых, убедившись, что пришли свои, открывает ворота, сбитые из деревянных брусков и обтянутые проволокой, смена входит за ограду, где принимает пост.
Два дня Рогатин наблюдал и думал вместе с другими разведчиками, как подступиться к объекту, но в охране все было отлажено четко. За эти два дня он похудел, оброс жесткой черной щетиной, белки глаз от бессонницы подернулись тонкими кровяными жилками.
В траншее было холодно и сыро, ноги не просыхали, едкий туман обволакивал и днем, и ночью, с неба часто лился то жидкий лед, то мокрый снег. Окоп заливало месивом – ни лечь, ни сесть.
Разведчиков знобило, зуб на зуб не попадал. «Ну, если не побьют нас на этом задании, то от простуды околеем, – думал Василий. – Обидно: прошли всю войну, уже конец ее виден – и вдруг так бесславно, от какого-то воспаления легких подыхать».
Рогатин терзался больше всех. «Ну что я ему скажу? – думал тоскливо Иван. – „Вашего поручения не выполнил!” Так, что ли? А он ответит: „Клади на стол партбилет”». Рогатин глядел на ведущих наблюдение товарищей и вспоминал инструктаж замполита Линтварева: «„Ваше дело поднять людей…” А как их поднимать? Куда подымать? Я и сам вижу – тут не подступишься. „Огненным словом!” Что же, от моего слова порядок в карауле изменится? Вот свалилось на мою голову! „Делом добейтесь выполнения приказа…” Ну что я сделаю? Чего еще он говорил? Ах, да: „Командир принимает решения, а вы обеспечивайте их выполнение”. Чего же обеспечивать? Старший лейтенант да и любой другой на его месте ничего тут не придумает».
Рогатин пододвинулся к Ромашкину. Молча сел рядом с ним на ступенечки, уперся спиной в стенку окопа – сверху потекла мокрая земля. Иван подождал, пока струйки не истощились, и зло плюнул себе под ноги.
Ромашкин посмотрел на Ивана, про себя отметил: «Нервничает». Простое скуластое лицо Рогатина было хмуро, от густой щетины оно выглядело еще мрачнее. Рогатин избегал глядеть командиру в глаза. Недовольно сопел и тяжело думал.
Ромашкин приподнялся над краем траншеи и снова стал смотреть усталыми глазами на домик охраны. Несбыточные мысли сменяли одна другую. «Подойти к воротам строем под видом нового караула? Но караул приезжает на грузовике ровно в восемнадцать. Если прийти раньше на десять – пятнадцать минут, будет подозрительно. Не успеешь разделаться со старым караулом, подкатит новый. Да и одежды немецкой нет… Пойти ночью к часовым под видом смены? Они окликнут, находясь по ту сторону проволочной ограды. Снять их бесшумно невозможно, выстрелишь – услышат в караульном помещении. Захватить зенитное орудие, раздолбать из него караул и в суматохе уничтожить склады? Это уже совсем из области майнридовских приключений – одну зенитку захватишь, а другие что же, спать будут?»
Разведчики почти не разговаривали между собой, настроение у всех было мрачное. Они изредка разминались движением рук и покачиванием плеч из стороны в сторону. Сильные, занемевшие от холода и сырости тела хрустели. Ели, пили экономно, продуктов прихватили на двое суток, а теперь дело затягивалось на неопределенный срок. Каждый понимал: сидеть так бесполезно. Сиди хоть неделю – в охране ничего не изменится. Однако никто не осмеливался высказать это вслух, все ждали, чтобы первым сказал командир.
Трудно было Ромашкину решиться на возвращение, но и торчать здесь до бесконечности тоже нельзя. Предпринять какой-нибудь опрометчивый шаг, чтобы доказать командованию свое стремление выполнить приказ, Василий не хотел. Это было не в его характере. Храбрый и честный, он не был способен на авантюризм и показуху. Он готов нести ответственность за невыполнение задания, но не станет рисковать жизнью разведчиков без пользы, без уверенности, что задание будет выполнено.
На третий день к вечеру, когда кончились продукты, старший лейтенант спросил Рогатина:
– Ну что, парторг, будем двигать назад? Не подыхать же здесь с голоду.
Рогатин ждал этих слов, не раз уже видел этот вопрос в глазах командира, и все же от них будто слабая дрожь пробежала по телу. Разведчик очень уважал старшего лейтенанта, он был для него непререкаемым авторитетом, много раз они рисковали жизнью вместе, много раз оставались живыми благодаря находчивости и отваге Ромашкина. Иван любил этого человека преданной любовью, готов был заслонить его от пули и снаряда, но ответить сразу же согласием на такое предложение командира он сейчас не мог. Он был парторгом. Он понимал своим неторопливым, но ясным рассудком: вопрос стоит не о его жизни или смерти и не о том, отберут или оставят у него партийный билет. Все личное, свое уходило куда-то в сторону – он был представителем партии. Он не мог допустить, чтобы в его присутствии остался не выполненным приказ. Рогатин знал, Ромашкин всей душой хочет выполнить задание, но видит – невозможно.
Иван и сам убежден, что это действительно так. Не будь он парторгом, согласился бы с ним и пошел бы назад. В том-то и дело, он – парторг. И послали его сюда парторгом, может быть, именно для такого случая, чтобы даже в невозможных условиях найти выход.
