— А через две луны, — продолжал Согдямо, — твой отец в наш род привел новую жену и пригнал стадо оленей. Но прожил с ней две луны и отправил ее в пастухи.
— Куда же смотрел наш добрый дух Тангара?
— Он глухой к горю бедных охотников и пастухов, глухой к горю женщин.
— Ты сказал, амака, отец отобрал оленей у моей матери и у второй жены. У меня олени чужие?
— Не судья я тебе, Ятока. Но твой отец не стыдился забрать последнего оленя и у охотника. Многих людей он оставил без куска хлеба, а потом заставил работать на себя.
— У Урукчи — три жены. У него тоже не свои олени?
— Это, дочка, ты у него спроси. Он лучше знает.
Ятока опустила голову на колени. Ее отец имел семь жен, и все они работали пастухами. Ятока бывала у них и слышала, как они проклинали отца. Теперь Ятока поняла, за что они его ненавидели.
Глава III
Над лугом, стиснутым с двух сторон лесом, заблудившейся снежинкой кружил лунь. То он падал в траву, то взмывал в небо, то на мгновение замирал. Багровым заревом занимался закат. На опушке леса, на лиственнице, уходящей в поднебесье, пела серая зарянка.
Василий прошел последний прокос, раскидал валок, вытер рукавом пот со лба и стал завертывать самокрутку. За кустами тальника с тихим звоном выговаривали литовки: «Чих-чих-их-чи-и-и-их».
На душе у Василия было как в осеннюю слякоть — холодно. В работе забылся немного, но выпустил литовку из рук, и опять где-то под сердцем тоска о Капитолине. Одиноко Василию. «А что, если махнуть к Ятоке?» — подумал он. Вскинул на плечо литовку и вышел на поляну к корцам. Красиво работали парни, да и девчата не уступали. Впереди — высокий жилистый Максим Круглов.
В такт взмахам покачивалась его рыжая копна волос. За ним шел Сема Фунтов, низенький, плотный. О таких обычно говорят: ладно скроен и крепко сшит. На него наступали Надя Юрьева, Женя Пучкова и Дуся Прочесова.
— Кончай, ребята! — крикнул Василий.
Косцы подошли к нему.
— Ты уж все смахал? Ну и здоров, — удивился Максим.
— Ты тоже хорош: девчонок совсем загнал. Вон Надю хоть выжми. Пошли к табору.
Надя шла рядом с Василием, под стать ему — высокая, лицо чуть опаленное солнцем, глаза голубые.
— Купаться будем? — подняла она глаза на Василия.
— Надо.
Василий искупался и вышел на берег. Парни еще барахтались в воде; за кустами, возле бережка, хлюпались девчата, их смех и визг разносились на всю реку. Недалеко от берега, на лужайке, был разбит табор. В небольшой избушке, которую кто-то когда-то построил, жили женщины. Для себя мужчины соорудили три травяных балагана. А чуть в сторонке, под кустом, сколотили из досок кухню, где возле объемистого котла орудовала Глафира Пантелеевна, полная, еще не старая женщина.
— Тетя Глаша, покормишь меня?
Тетя Глаша вытерла о фартук руки.
— Куда торопишься, неуемная душа? — тетя Глаша покачала головой и взялась за черпак.
— Отчего ей быть спокойной, — Василий пододвинул к себе миску. — Мама рассказывала, когда я родился, бушевала буря, деревья с корнями выворачивало, из озер воду выплескивало, как из ложки.
— Помню я этот год, Вася. Во всей деревне только одна крыша уцелела.
— Так вот теперь и мечется моя душа: подавай ей то пургу, то гром. Не будет в моей жизни покоя.
— Да: оно на ветру-то и легче живется. Спокойное озеро тиной зарастает.
— Я об этом и говорю.
Тетя Глаша положила перед Василием кусок мяса и налила кружку молока.
Поужинав, Василий закурил и пошел к опушке леса, где паслись лошади. Закат уже погас, и на небо легла холодная синь. С речки доносился неторопливый голос Семы, смех девчат.
«Опять дормидонтками угощает», — подумал Василий.
Из-за кустов навстречу Василию вышли Захар Данилович и Ганя. Ганя за хвосты держал несколько кротов.
— Далеко собрался? — спросил Захар Данилович.
— Орленка немного размять.
— А я сегодня десять кротов поймал, — сообщил Ганя.
— Добро. Я тебе ружье наладил. Патроны зарядишь сам. Бурундуков по кустам уйма. Завтра целую котомку настреляешь.
— Спасибо. — Ганя просиял.
…Василий с Ятокой сидели на берегу озера. Туман, собравшись в струю, расползался по скале, точно хотел, укрыть ее от людских глаз. В безмолвии стояли кусты. Из низины наносило душистый запах смородины.
Василий смотрел на дымящееся озеро и думал о Капитолине, а Ятока оживленно говорила:
— Вчера на скалу кабарожка прибегала. С камня на камень прыгает. Совсем как девушка. Будто пляшет.
— Ятока, скажи, а как ты шаманкой стала? — вдруг спросил Василий.
— Совсем просто, — улыбнувшись, ответила Ятока. — Сами духи меня избрали. Еще маленькой была, играла с ребятишками, сказала им спать, ребятишки уснули. Мужики сильно перепугались. Что теперь будет? Пропали ребята. Разбудила я их. Все меня шаманкой звать стали. Потом сам большой шаман Амуктан, когда помирал, мне своих духов передал. Шаманить учил.
Василий хитровато посмотрел на Ятоку.
— Скажи своим духам, пусть пригонят сюда сохатого.
— Не могут они пригнать.
— А я вот скажу своему доброму духу Малышу, он пригонит.
— Так Малыш — собака.
— Вот тебе и на. На какой же тебе шут эти духи сдались, если они ничего не умеют делать?
— Без них никак нельзя, — убежденно ответила Ятока. — Они помогают людей лечить. Удачу охотникам приносят. Злых духов от стойбища отгоняют.
— А посмотреть их можно?
— Нет, их только шаман может видеть.
— Значит, добрым людям они боятся показаться?
— Пошто так говоришь? — Ятока с укором посмотрела на Василия. — Разве я виновата? Сам Тангара меня избрал! Я слушать его должна. Ослушаюсь — беду пошлет мне и всему роду.
Василию стало неловко, что обидел Ятоку.
— Не сердись, — погладил он ее руку.
Ятока замерла и с нежностью глянула на Василия.
— Ты пошто сегодня такой грустный, Вася?
Василий задумался.
— Жизнь трещину дала, Ятока. Казалось, все было: и любимый человек, и радость, а оглянулся — один, как линной глухарь в чаще. Вот такие пироги.
— Пошто один? Я с тобой. Бери ружье. На охоту Пойдем. И к чертям твои пироги.
Василий засмеялся и встал.
— Мне лора.
— Пошто так? В чум пойдем, чай надо пить.
— В другой раз.
Подошли к Орленку. Тот мотнул головой, ударил копытом. Ятока попятилась.
— Ты что? — спросил Василий.
— Олень у тебя шибко большой. Смотрит сердито.
— Хочешь прокачу? — озорно предложил Василий. — Да так, чтоб дух захватило.
— Нет — замотала головой Ятока и на всякий случай еще отступила. — Страшно Шибко.
— Тогда прощай.
Уехал Василий, а вскоре по селу поползли слухи.
— Василий-то, Захара-Медвежатника, с шаманкой связался, — шептались старухи.
— Не будет добра. Сгубит эта колдовка парня.
— Знамо, сгубит. Чо говорят-то: на Холодной реке приглянулся ей русский парень, так она на нем каждую ночь ездила. Превратит в оленя и скачет в горы. Так и заездила.
— О господи, страхи-то какие. Что теперь будет-то?
Дошли разговоры и до Захара Даниловича. Он решил начистоту поговорить с сыном.
— Правду ли люди про тебя да про шаманку болтают?
— Есть охота, вот и болтают, — уклонился от ответа Василий.
— Что же, для тебя девки доброй не нашлось?
— Чем Ятока хуже других? — не поднимая головы, буркнул Василий.
— Ты что, Василий, супони захотел? Не посмотрю, что косая сажень в плечах, выпорю! Свяжешься с этой колдовкой, из дома выгоню. Сына лишусь, но не допущу позора на свою седую голову, — в голосе Захара Даниловича прозвучала угроза.
— Места в горах на всех хватит, батя.
— Замолчи, щенок! — в ярости Захар Данилович вскочил. Под руку попал прут, и он стегнул им по широкой спине сына.
У Василия отлила кровь от лица, он медленно поднялся. Захар Данилович растерялся, но для вида продолжал:
— Чтоб я не слышал больше об этой ведьме.
Василий молча взял литовку и ушел на луг.
Мария Семеновна подоила корову, прогнала ее в поскотину, полила лук в огороде. Потом вымыла полы и застелила их осокой. Из леса принесла еловых веток, положила у порога, чтобы было обо что ноги вытереть. Управилась по хозяйству, поставила самовар и присела отдохнуть у печки на маленькую скамеечку. Пусто в доме без мужиков. А тут еще поясница поламывает, к ненастью, должно быть.
Разгорелись в самоваре щепки, загудело в трубе. Задумалась Мария Семеновна.
Кажется, давно ли она переступила порог вот этого, дома — и остановилась: страшно стало, Ей тогда только семнадцать минуло…
В сенях послышались шаги. Вошел Кайнача. Следом за ним Бирокта, женщина лет сорока пяти, и ее тринадцатилетний черноголовый сын Урукон. В руках Кайначи увесистый кусок мяса. Со времен Матвея Воронова повелась дружба эвенков с русскими. У каждого из них был надежный товарищ в селе, к которому эвенк приходил со своей семьей как домой. В трудные годы они делились последним куском свинца, мяса.
