— Кыш, ну-ка, слазь, — начал сгонять ее Долбиков.
Гусыня шипела, не хотела покидать гнездо. Он изловчился, схватил гусыню за шею.
— Ну-ка, слазь!
— Не трожь ее, — закричал Анисим, — яйца застудишь!
Но Долбиков не обратил внимания на этот крик, выгнал гусыню из гнезда. Затем сунул руку в теплое сено — под яйца. И через секунду вытащил ее, держа за горлышко всей пятерней четверть мутного самогона.
Зотова и Ховалкина охнули: вот так фокус!
Анисим же сник, еще пуще сжался, уронил голову на колени, выпятив горб.
Долбиков торжествующе поставил четверть на стол.
— Ну, теперь подпишешься, Анисим Гаврилович? Ты знаешь, что вашему брату бывает за самогоноварение?
Долбиков снова принялся расхаживать по хате, довольный собой, своей догадливостью.
Что делать Анисиму? Согласиться или идти в тюрьму. Может, правда, его, отца девяти детей, и пощадят, не посадят. Но вдруг не пощадят? Кто будет его санапалов кормить? Мать? Куда ей? Да она к тому же с десятым ходит.
И Анисим поднял голову.
— Пиши — пятьсот.
Долбиков ухмыльнулся. Взял четверть, вышел на крыльцо.
Раздался звон разбитого стекла.
— Гад, — процедил Анисим. — Можно было б вылить, зачем посуду бить?
На другой день комиссия навестила председателя колхоза. Хозяйки в хате не оказалось — она садила на грядке лук, и гостей встретил Стефан, возившийся с кровлей нового погреба.
Стефан велел Вовке, самому маленькому, оказавшемуся рядом, покликать мать.
Вскоре явилась Ульяна, подвязанная старым черным фартуком. Извинилась за наряд: не ждала комиссию.
Еще утром Долбиков решил сделать для председателя послабление. Двести-триста рублей с нее — вполне достаточно. Можно бы, как руководительнице, предложить ей и все пятьсот, но… Дальновидный мужик Долбиков! Зачем же обременять Ульяну? Она еще не раз пригодится. Что привезти, увезти, достать, выписать в колхозе — все с ее согласия. Так пусть она помнит его доброту! И сама, глядишь, добрей будет. Ну, и этот квартирант ее, Бездетный, тоже смекнет что к чему, и ему после совесть не позволит в случае чего не помочь Долбикову.
Когда все уселись, Долбиков веселым голосом сказал:
— Забот у председателя колхоза полон рот, а получает она, как и все колхозники, всего ничего. Что там пенсия за Илью? Так, детишкам, на молочишко. Короче: двести рублей.
Ховалкина недовольно зашевелилась.
— Председатель все-таки, что другие скажут?
— Чихали мы на других.
— За что ты так обозлился на людей? — кинула взгляд на Долбикова Ульяна. — Они вон работают, считай, за спасибо, последней копейкой с государством делятся, а ты чихаешь. — И — властно: — Подписываюсь на пятьсот рублей, чем я бедней Анисима Гавриловича? — Поглядела на Стефана. — Выживем?
— Выживем, — согласно кивнул Стефан. — А двести рублей — это мой заем. Хотя с Ульяной живу одной семьей, но, с другой стороны, я и независимый.
Долбиков понял, что дал промашку, что расчет его ублажить Ульяну и Стефана полетел вверх тормашками. Чтобы как-то выйти из неловкого положения, он подпустил в голос твердые нотки:
— Да, да, Ульяна, пятьсот рублей — тебе по плечу, я как-то не учел, что ты председатель. И Стефану двести рублей — раз плюнуть. Он у меня за день полсотни отхватил. Считай, всего четырехдневный заработок отдает…
Стефан, услышав такое о себе, стукнул кулаком по столу, побагровел:
— Я день на тебя работал как вол! Другому б на неделю хватило, что я за день сделал. А он — «отхватил». Неблагодарная ты морда, Долбиков. Ты дрых еще, когда я в то утро пришел к тебе, а вечером подвыпил да спать пошел, а я сиротам Заугольниковым еще крышу успел подладить…
Долбиков понял, что и тут опростоволосился. Встал со скамейки, залепетал:
— Я, Стефан, не хотел тебя обидеть, прости, вырвалось это у меня.
— Вырвалось. — Стефан спрятал кулаки под стол. — Хам ты был, хамом, и остался, вот что я тебе скажу.
В сельсовете Долбиков Ховалкину не застал. Дежурный сказал:
— Только что ушла.
Он — к ней домой.
Разгоряченный, обеспокоенный начальник станции нагнал председателя сельсовета возле ее калитки. Поравнявшись, вместо «здравствуй» выпалил:
— По какому это праву? — и придержал Ховалкину за рукав.
Ховалкина взглянула на Долбикова и изумилась его виду: в глазах — злоба, зубы сжаты, губы нервно перекошены; из-под фуражки стекали по лицу крупные капли пота.
Она вырвала рукав.
— Что с тобой?
— Не знаешь? — Долбиков преградил ей дорогу. — Не притворяйся. Это с твоего ведома обижают инвалида войны. С твоего! — истерично кричал Долбиков.
— Вон ты, Долбиков, про что, — спокойно сказала Ховалкина. — Жалко расставаться с незаконно засеянной землей?
Неделю назад, седьмого августа, в сельсовет приезжал товарищ из райзо с проверкой соблюдения размеров земельных наделов. В колхозе «Хлебороб» он выявил семь случаев самозахвата (словечко товарища из райзо) земель.
В компанию «самозахватчиков» попал и Долбиков — десять лишних соток оказалось у него, тех, что за садом, которые по весне он засеял пшеницей.
Согласно решению райисполкома, самовольно захваченные земли возвращались колхозу, как и урожай, выращенный на них.
Конечно, Долбикову такой оборот дела пришелся не по нутру.
Ховалкина, когда ей показали список «самозахватчиков», предвидела жалобы и недовольства. Долбикова же из числа жалобщиков исключила, полагая, что лишнюю землю он прихватил случайно и как грамотный сознательный человек не станет поднимать шум. Оказалось наоборот: только один Долбиков и пришел к ней.
Долбиков стоял перед Ховалкиной, готовый вцепиться в нее зубами. В какой-то момент она даже испугалась.
— Ради чего, спрашиваю, я руку потерял? — наступал Долбиков. — Ради того, чтобы хлеб у меня отбирали? Отвечай, местная власть!
— Успокойся. Не бери горлом. Что воевал — честь тебе и хвала. Руку потерял — государство тебе пенсию выплачивает. И не спекулируй инвалидством. Многие наши мужики совсем никогда не вернутся. Но ни одна семья погибших, товарищ Долбиков, ни метра не взяла лишней колхозной земли.
Эти спокойные слова маленько охладили пыл Долбикова, он сник.
— Ладно, участок за садом я верну. Но сделай, прошу тебя, так, чтоб не забирали урожай. Я сегодня же ночью (мелькнула мысль: «Упрошу Стефана») скошу пшеницу и обмолочу. Позвони в райисполком, замолви за меня словечко. Самому мне неудобно: при должности я.
Ховалкина поняла: жидок на расправу Долбиков. «Нет, дорогой, не буду я за тебя заступаться, — решила про себя Ховалкина. — Если и уважают меня люди, то только за справедливость. А заступившись за тебя, я возьму на душу великий грех».
— Ну, поможешь? — с последней надеждой спросил Долбиков.
— Нет, не помогу. — Обойдя Долбикова, Ховалкина направилась к хате.
И он, все поняв, прошипел ей вслед:
— Значит, та-ак. Хорош-шо. Землю забирайте, а на пшеницу я выпущу кур, гусей, корову с теленком. Увидим, что вам после них достанется…
Ульяна чуть не плача сокрушалась:
— Что делать, Стефан, сама не, придумаю. Из района требуют: «Скорее сдавайте хлеб!» Уполномоченный за мной ходит по пятам: «Чего медлите?» А сам ведь знает, что возить зерно не на чем. Три лошади и четыре вола в хозяйстве. А телег — пять всего. Вот и выполняй план хлебопоставки.
— Да, положеньице аховое, — почесал затылок Стефан. — А район прав, что требует: идет война, армии нужны не одни пушки, но и хлеб. Придется на себе его таскать в заготзерно.
Только что поужинали, ребятня из-за стола уже выскочила, остались лишь Ульяна и Стефан.
— Слушай, Уль, — вдруг просиял Стефан, — а с чего это я взял — на себе таскать? До Клинцов два километра — уморишься. А что, если на тачках? Тачки в каждом дворе есть, по мешку всякий взрослый осилит. Я дак и три мешка довезу.
В сумерках радостно блеснули глаза Ульяны.
— А ты дело говоришь, Стёжа! Спасибо. Я сейчас же побегу по деревне и объявлю, чтобы завтра все пошли на ток с тачками.
Один из районных заготпунктов находился на станции Клинцы — почти напротив вокзала. Здание его год назад, при Курской битве, тоже было разбито, но заготовители успели стены подлатать, а крышу покрыть невесть где найденным железом.
И лишь «пустячок» отсутствовал на пункте: весы. Прошлым летом пользовались станционными весами, нынче тоже пошли на поклон к Долбикову. Он не отказал, понимая государственную важность своевременной хлебосдачи. Самой станции весы бывали нужны в месяц один-два раза.
И вдруг в разгар жатвы, когда на заготпункт приезжало в день по сто и более подвод с хлебом, явился Долбиков и заявил заведующему:
— Весами пользоваться запрещаю!
