Милка скажет шоферу: «Поезжайте через Лялин переулок». И шепнет: «А то начнет колесить — денег не наберешься… Устраивайся к нам, в железнодорожную. Раз в год бесплатный билет в любой конец и обратно. Ты все еще мелко завиваешься? Теперь так не носят». А потом скажет о Шарифове: «Этого нужно было ожидать… Ничего! Свет не сошелся клином».
Потом Надя стала думать, какой Шарифов.
Он считает настоящей эту жизнь в Белоусовке потому, что лучшего просто не представляет. Он некрасив с первого взгляда: чуть сплюснутый нос, щетинистые волосы. А когда работает или рассказывает, в карих глазах — блики невидимой свечи. И когда вырывается из потока дел, тогда он — Надин. Но об этом нечего. Он не любит Надю. Должен был сразу уступить или все бросить и вместо идиотского звонка Лиде прилететь, прискакать сам, чтобы встретиться на больничном дворе прошедшей ночью.
Из станционной двери выглянул офицер:
— Попутчица! Все на свете прогуляете. Скоро наш поезд. Идите вещи караулить. А я билеты возьму. Давайте деньги.
Потом он вынес вещи из вокзальчика.
— Девятый вагон. В самом конце состава! А? Остановится не у платформы…
И Надя попрощалась с этой станцией, с голыми деревьями, с овражком, где лежал туман, и с булыжным шоссе, по которому сейчас подъехал к станционному зданию грузовик, и двое мужчин — в сумерках еле различались силуэты, Надя заметила только, что один из них был в шляпе, — спрыгнули через борт. Видимо, торопились к поезду.
Там, где должен был остановиться девятый вагон, столпилось человек восемь молочниц, ехавших в соседний район, — там завтра базарный день. Офицер сказал:
— Вы постойте. Я сяду налегке, места займу. Потом погрузимся.
Подошел поезд. Офицер вспрыгнул на подножку. Потом с шумом, подбадривая друг дружку, молочницы стали втаскивать бидоны, кастрюли, узелки.
— Вот народ, — сказала проводница, зажигая свечу в жестяном фонаре, — столько суматохи, а ведь целых четыре минуты стоим.
Совсем стемнело. Засветились потные стекла вагонов. Над дверью вокзальчика зажгли две электрические лампы без колпаков.
Шарифов подошел сзади. Он запыхался, и шинель была чем-то замазана. Он сказал:
— Ты знаешь, что это нельзя. Я приехал в больницу только в четыре, а тебя нет… Будет нас двое или трое, но тебе нужно остаться. Решай сама, но я тебя силой оставлю.
— А не поздно, Володя? — Надя наклонила голову набок и подняла плечи. — Больно очень. И я, наверное, никогда не забуду твоего обещания бросить меня. Я не вещь…
Она заметила под фонарем знакомую фигуру в шляпе и зло зашептала:
— Мишу взял с собой? «Общественное мнение»?
— Нет. Грузчик. Лошади нет. От моста вещи придется нести.
Молочницы погрузились. Из вагона вышел хмурый офицер, он был без фуражки и без своей накидки.
— Ну что же вы стоите? — Офицер взял чемоданы, свой и Надин.
— Она, наверное, не поедет, — сказал Шарифов.
— Наверное? — Офицер устало потер бровь кулаком. — Решайте. У поезда расписание.
— До свидания, — сказала Надя и подняла портплед.
— Она останется, она должна остаться. Она ведь знает, что я от нее никогда бы не уехал. Спасибо. — Шарифов взял чемодан у офицера, уже ставшего на подножку. Тот вдруг ухмыльнулся и вошел в вагон.
Надя закрыла глаза ладонью.
— Что он теперь подумает?
— Кто?
— Попутчик…
— Неважно. Совсем неважно. Главное, чтобы ты осталась здесь и не жалела об этом.
Проводница крикнула:
— Ну что же вы? — Огонек ее жестяного фонаря метнулся вверх и остановился в дверной прорези.
Поезд тронулся.
Надя сказала:
— У тебя всегда все не по-человечески! — Она села на чемодан и заплакала.
Она уже видела, как все идут от моста: Шарифов — с ее чемоданом, а Миша — с неудобным портпледом на плече — все время роняет с головы шляпу. Все это будет хорошо видно. Через три часа должна подняться яркая, дочиста отмытая осенними туманами луна.
Надо было послать Милке новую телеграмму, чтобы та не встречала Надю, и самым страшным казалось, как она встретится теперь с операционной сестрой. И глупо было, что все началось из-за часов. И ничего страшного не было, когда она приехала обратно. И боль прошла от тех шарифовских слов, что, мол, он бросит ее, если Надя поступит по-своему.
Да ведь она по-своему и не сделала. Витька-то родился!..
Глава четвертая
КАК ПРОИСХОДЯТ НЕСЧАСТЬЯ
В то утро Шарифов сдавал дела терапевту Кумашенской. Он уходил в отпуск сразу за два года. Кумашенская заведовала и терапевтическим отделением, и поликлиникой, она считалась поэтому заместителем Шарифова, но если была бы здорова Раиса Давыдовна, он передал бы дела ей. А Кавелина совсем сдала.
По привычке, как все акушеры, Раиса Давыдовна ходила быстро, почти бегом, потом долго не могла отдышаться. И чуть поволнуется — на неделю сляжет с болями в сердце. Но на пенсию уходить не хотела.
— Если уйду, умру сразу. — В глазах появлялся страх, как во время приступа. — Не могу. Сразу разболеюсь и умру. Я же третье поколение в жизнь выпускаю. Внуков!
А Кумашенской дела сдавать ему не хотелось. Шарифов попытался даже оставить за себя маленького рентгенолога. Но облздрав отказался утвердить его исполняющим обязанности главврача. Там посмеялись, когда Шарифов сказал, что у Миши административный опыт — он, мол, целый год руководил курсами Красного Креста.
Владимир Платонович Кумашенскую не любил. Всегда недовольна. Вечно разговоры: и комнату ей не ту дали, и почему инфекционист получает полторы ставки, и — «накладывайте взыскание!» — Миша опоздал на прием… Конечно, прием нельзя срывать, но ведь опоздал потому, что Владимир Платонович занял его на операции! У него было теперь много таких операций, когда без ассистента трудно, просто рук не хватает. Надя вышла из строя, и ему приходилось эксплуатировать рентгенолога. А Кумашенская последнее время все больше и больше влезала в административные дела и все указывала Шарифову то на одну, то на другую ошибку в них. Кумашенская была очень пунктуальна, а Шарифов — не очень. Он всегда говаривал: «Только бы больные у нас выздоравливали, а небольшие передержки в смете простятся…» Прежде чем принять на время его отпуска дела, она взяла домой смету, квартальные отчеты и просидела над ними полночи. Тут-то и шевельнулось у Шарифова недоброе воспоминание: не успел он начать в Белоусовке работу, как приехал по анонимной жалобе ревизор. Шарифова обвиняли, что он присвоил деньги за ремонт больницы. Устроил воскресник, а деньги, мол, взял себе. Вряд ли такую чушь написала Кумашенская. Но все-таки именно это ему и вспомнилось.
…Шарифов любил вспоминать про свой приезд сюда в сорок девятом — после ординатуры. Шоссе от города было отремонтировано тогда только до половины пути. Автобусы в распутицу не проходили. Он вылез у крыльца старенькой амбулатории из кузова попутного грузовика, насквозь пробитый осенним ливнем.
И только он соскочил, как в двери высунулся грузный, отечный человек в грязных кирзовых сапогах и гуцульском, с вышивкой, овчинном жилетике, напяленном поверх халата, и неожиданно тоненьким голосом спросил:
— Вы к нам работать?
— К вам, — сказал Шарифов, — работать.
— Новый главный врач?.. Здравствуйте, коллега. Значит, вы и есть мой преемник?.. Представляюсь — Анфимский…
— Шарифов Владимир Платонович…
— Фамилия у вас не вполне русская…
— У меня отец из башкир.
— Значит, «киргиз-кайсацкия орды»… — понимающе кивнул Анфимский. — Значит, здешняя жизнь — для вас. Будете джигитовать… А водку вы пьете? Если вы по мусульманскому обычаю трезвенник, то здесь придется вам изменить исламу.
В комнате с эмалевой табличкой «Канцелярия» на оголенной кровати лежали вещички Анфимского — два чемодана, пачка книг. А на окне была бутылка и какая-то еда.
Снятый главврач знал, что Шарифов приедет именно сегодня, и натюрморт на подоконнике показался Владимиру Платоновичу приготовленным специально к его встрече. Но в городе про Анфимского говорили много плохого, и пить с ним Шарифову никак не хотелось, а согреться было просто необходимо — он промок и продрог и побаивался простуды.
Он разложил свой чемодан и, попросив Анфимского выйти, быстро переоделся. Тот хихикнул, — мол, Шарифов, как красная девица, боится при мужчине, — но вышел. А когда вернулся, Шарифов был уже в легком сухом пальтеце, которое было в чемодане, и сказал, что сейчас забежит представиться по начальству в райисполком. Пусть Анфимский подождет полчасика, через полчаса они осмотрят больницу и примутся за передачу дел.
Он так продрог, что заскочил в чайную прежде, чем в исполком, съел там чего-то, выпил перцовки и только потом сообразил — в исполкоме учуют запах и скажут: «Поменяли в больнице шило на швайку». Но там, на счастье, никого не оказалось, а Анфимский, когда он вернулся, чужого запаха учуять уже не мог.
