Это все Левка опять! Первым высказал вслух то, что таилось, несмело вызревало в душе и у Пашки, и у Семки. В середине зимы приезжал на побывку знакомый парень, курсант речного училища. Ох и порассказывал он всякой всячины — одно другого интересней. А ребята и без того уже были захлестнуты морем. Но оно далеко, а река тут, рядом. Вот Левка и предложил податься всей троицей в училище.
Пашка враз согласился, обрадовался даже: ему давно хотелось вывернуться из-под отцовской руки. И Семке подходило такое. Отец у него погиб еще на финской войне, мать часто болеет. Трудно жить, когда работает по-настоящему лишь старший брат. Ударили они тогда по рукам, поклялись не отступаться от задуманного.
Семка с Пашкой все сделали, как договорились. А вот Левка, закоперщик, спасовал. Правда, его самого, в общем-то, винить было нельзя. Пришел он к ребятам с поникшей головой, расстроенный до слез. Только самолюбие не позволяло выказать их дружкам.
— Маханя — ни в какую! И свидетельство под замок упрятала, и характеристику, говорит, в школе не получишь. Хуже нет, когда мать директор… Отца вспомнила, пустила слезу: я обещала, мол, ему выучить тебя, вывести в люди.
Пашка же ничего не сказал своим дома. И комсомольскую характеристику в школе взял, и за оправкой о здоровье в больницу сходил, — все молчком. Откладывал разговор с родителями на потом, а тут эта стычка с отцом, застарелая обида, — стало не до объяснений. Сложил документы и отправил их ценным письмом, как научили их с Семкой на почте.
Теперь все Пашкины светлые надежды были связаны с училищем. В августе должен прийти вызов на вступительные экзамены, а там будь что будет.
Из-за училища, можно сказать, их дружная троица поспешила и в комсомол. По правде, так они и раньше договаривались вступить всем вместе. А тут решили все ускорить: не ждать нового учебного года, сразу же подать заявления. Левка со знанием дела объяснил, что в город ехать лучше комсомольцами и там, в училище, сразу показать себя с лучшей стороны, быть поразворотливее.
На заседании комитета в числе других школьников их принимали в начале апреля. Были тут и старшая пионервожатая, и классные руководители, и сама директор школы — Левкина мать. Пашка ждал своей очереди безбоязненно: учился он неплохо, дисциплина — не хуже других, в пионерах — всегда активист, устав и историю комсомола выучил хорошо. Заволновался после того, как неожиданно срезали Левку. Он вообще парень вертлявый, вечно с улыбочкой. Ну и тут так же: давай крутить головой, оглядываться на ребят, посмеиваться. Мать одернула его: дескать, веди себя посерьезней, чего ты, как маленький. А уж этого Левка от матери терпеть не мог, особенно принародно. Почти бессознательно начинал поступать ей напоперек. Огрызнулся он, уперся взглядом в половицы, набычился. А тут еще вопрос задали каверзный из международной жизни: «Что такое план Маршалла?» Или Левка действительно не знал про «холодную войну», про планы американских империалистов, или мать сбила его с толку — так и не сказал ничего вразумительного. Антонина Федоровна и высказалась: «Рано еще Ушакову в комсомол. Серьезности не хватает. Пусть сначала от излишнего ребячества освободится…» Послушались директора, вопрос о приеме Левки даже на голосование не ставили, отложили на будущее.
Подошел Пашкин черед. Не успел он с мыслями собраться, как ему подкинули тот же вопрос, о плане Маршалла. Ответил он. И неплохо ответил, хотя личной заслуги не чувствовал. Просто порядок у них дома такой — никогда не выключается радио. Пашка и просыпается под бормотание черного круга репродуктора, и засыпает под него. Поневоле изо дня в день слышишь всякие международные вести, кое-что и оседает в памяти.
В общем, приняли в комсомол и Семку, и Пашку. А Левка, на удивление, расстраивался недолго. Он вообще такой — не умеет печалиться. «Чего другого от махани ждать! Ей надо, чтоб я был лучше всех в десять раз — тогда она признает меня… Ладно, я без нее докажу на новом месте. Будь спок!» Не знал он тогда, что мать не отпустит его и на «новое место».
Никогда не забыть Пашке, как ездили они в райком получать комсомольские билеты — строгие книжечки стального цвета с ленинским силуэтом. Ездили они не одни. Кроме школьников во главе с пионервожатой, членом комитета, было еще с десяток ремесленников. И полуторку выделили от них же, из училища. Как все было, о чем говорил при вручении секретарь — все выветрилось, а вот ощущение от самой поездки осталось у Тюрикова, может быть, навсегда.
Возвращались они уже в сумерки. Полуторку подкидывало на ухабах, ребят валило то на один, то на другой борт. Шипели под колесами, разбрызгивались веерами лужи. Лучи фар плясали на поворотах по обнаженному лесу, выхватывая то верхушки деревьев, то белые островки снега между стволами. Холодный ветер пронизывал легкую одежонку, студил тело. А ребятам было все нипочем. Они сбились в тесную кучку: передние навалились на кабину, задние на них, — и знай себе горланили песни. Они только-только вступали в кипучую пору юности. Кругом разгульно вершилась весна, понемногу налаживалась послевоенная жизнь, — и все были опьянены этим всеобщим обновлением, которому и впереди не виделось ни конца, ни края.
В заречном поселке, на взгорке возле самого леса, открылся первый после войны пионерский лагерь. Расположился он в старинном каменном здании начальной школы. Лайма узнал об этом от других, потому что вторую неделю они не гоняли коров в ту сторону. Лагерь был невелик и только для маленьких. По особым путевкам вожатыми туда направили нескольких отличников из ремесленного училища и школьников-активистов постарше.
Все это совершенно не коснулось бы Пашки, если б он не прослышал, что Верка оказалась в их числе. Через несколько дней он увидел ее в окружении ребятишек с каким-то парнем в белой рубахе, при красном галстуке, в форменных брюках. Он не знал этого парня, не сталкивался с ним раньше, да и вообще между школьниками и ремесленниками не водилось почему-то особой дружбы.
Эта случайная встреча всколыхнула старое, начавшее было успокаиваться, и Пашка снова затосковал. Он давно не видел Верку вблизи, не перекинулся с ней ни единым словечком, Лишь мысленно иногда разговаривал с ней. Но даже здесь, в мечтах, не получалось у него толкового разговора. Он сбивался, путался, с трудом подбирал нужные слова. Может, поэтому Пашка еще упорнее гасил в себе желание встретиться с Веркой и этим все сильнее изводил себя.
Погода стояла солнечная, теплая. Отец поговаривал, что надо снова переходить на ночную пастьбу, но сам же и откладывал со дня на день. Они уже дней десять кряду гоняли скотину в ночь, когда на переходе от июня к июлю накатила необычная жара. Но потом прошли дожди, неожиданно резко похолодало. И вот теперь опять по-настоящему распогодилось. Судя по всему, вёдро установилось надолго. Правда, слепни и оводы свирепствовали не очень, но все чаще бывали случаи, когда какая-нибудь коровенка, задрав торчком хвост, ошалело копытила тракт, норовя удрать подальше от леса. Всегда находились охотницы присоединиться к ней. И вот уже целая группа неудержимо неслась с пригорка к Куликовскому мосту. Дико всхрапывая, буренки резко тормозили перед поперечиной-шлагбаумом — передние ноги вразлет, ноздри раздуты, рогатые головы воинственно наклонены к земле.
Не раз подпаскам приходилось на всякий случай вскакивать на перила моста и уж оттуда орать во всю мочь и постреливать кнутом. На Толяса от вида коров тоже находила иногда дикая одурь. Сверкая глазами, он начинал громко подзуживать, изображая звук летящего паута. Коровенки, особенно молодые, снова шало взмыкивали, разворачивались и галопом летели в воду на прибрежную отмель. Не будь на мосту заградительного поста, одуревших коров заносило б невесть куда, и потом их ищи-свищи.
Пашка в тот день дежурил как раз на Куликовском. Привалившись спиной к сосне, он лежал в холодке, радуясь, что остался один и никто не докучает ему пустыми разговорами, не лезет с расспросами. Думал ли он о чем-нибудь? И да, и нет. Мысли были обо всем и ни о чем. Накатывали и уходили, не оставляя следа, не мешая смотреть на разомлевший мир и слушать его. Монотонно пиликали в траве кузнечики, с тихим шелестом прозрачных крыл зависали над зарослями куги и осоки пучеглазые стрекозы. Жуки-водомерки неслышно скользили по водным оконцам, оставляя на стеклянной поверхности стрельчатые следы. В гуще чахлого сосняка на болоте хрипло и резко «раракнула» сойка, но тут же сконфуженно смолкла и тоже, видно, разморенная полднем, затянула свое пытливое «кеей… кеей…» Небо было глубокое, выгоревшее, с редкими шаровидными облаками, похожими на молодые грибы-дождевики. И небо, и неподвижные облака четко отражались в воде, отчего она тоже казалась глубокой, бездонной. Подле моста, на грани тени и света, возле полусгнивших свай, плавилась рыбья мелочь. Всплесков слышно не было, лишь дрожливые круги расходились то там, то тут.
