— Пойдемте и мы, — сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.
Поезд был где–то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.
Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.
Ростовцев нашел свой вагон и вскочил на подножку. Заняв место, он вышел к ожидавшим его Рите и матери.
Суета на перроне понемногу стихала. Наспех давались последние советы, говорились прощальные слова. Кое–кто вытирал изредка предательские слезинки. Кто–то пытался знаками разговаривать через оконное стекло, размахивая руками и нервничая оттого, что его не понимают. Все слова, все действия были торопливы, как бывает всегда, когда нужно за небольшой промежуток времени договориться о многом.
Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.
— Ты будешь писать нам, Боренька? — спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.
— Я надеюсь, что и вы не забудете меня?
— О, да! — нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.
Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас уже привыкла к его присутствию.
«И опять она останется одна», — мелькнуло в голове. — Ты, Рита, навещай маму, — попросил он вслух.
— Хорошо.
— А ноты мои, — сказал он Марии Ивановне, — ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.
— Сделаю, Боренька, сделаю… — шептала Мария Ивановна.
— Да смотри, храни их.
— Сохраню, милый, — кивнула она головой.
Ростовцев помолчал.
— Ну, вот и наказы все, — сказал он через некоторое время, вздохнув. — Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй… Чтобы ждали, — только это разве. А ждать меня вы и так будете…
— Ой, будем ждать, Боренька, — почти всхлипнула Мария Ивановна. — Ой, будем… — На глазах у нее появились слезы.
— Не надо, мама, — тихо сказал Борис. — Этим делу не поможешь. Да и не из–за чего плакать…
Мария Ивановна попыталась что–то ответить, но из горла ее вырвались какие–то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.
В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, — все смешалось, чередуясь одно с другим.
Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.
Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово:
— Иди!
И вдруг, спохватившись, удержала за рукав.
— Попрощайся же и с ней… — она указала на Риту.
Ростовцев остановился в нерешительности и протянул Рите руку.
— Прощай, — сказал он.
— До свидания! — ответила она, бросаясь к нему на шею.
Сжимая ее в торопливых объятиях, он, точно сквозь сон, услышал протяжный рев паровозного гудка. Он хотел оторваться, но не нашел силы сделать это. Ему внезапно показалось, что он не может уйти, что чья–то чужая воля удерживает его здесь, не давая разжаться рукам, приковывая к месту. И когда поезд дернулся, лязгнули буферы, она сама оттолкнула его.
— Иди же, иди же, — шептала она быстро–быстро, словно боясь, что вот сейчас потеряет власть над собой и будет уговаривать остаться.
Ростовцев на ходу схватился за поручни и вскочил на подножку. Рита вдруг торопливо расстегнула сумочку и поспешно шагнула за двигающимся вагоном. Догнав Бориса, она торопливо сунула ему в руку какую–то свернутую бумажку.
Он услышал, как она крикнула:
— Это отдашь, когда вернешься. Помни, что ты мне должен!
Медленно уплывал назад перрон. Слабый свет железнодорожного фонаря на мгновение вырвал из темноты группу провожающих.
Ростовцев оглянулся назад в надежде увидеть мать и Риту. Но темнота поглотила их. Люди и перрон слились в единую темную массу, и ничего нельзя было в ней различить.
Простучав на стыках, поезд вынесся за пределы станции, набирая скорость.
Ростовцев еще раз оглянулся в темноту и вошел в вагон. При свете электролампочки он посмотрел на то, что вложила ему в руки Рита. Это были три свернутые десятирублевые бумажки. Он вспомнил обычай давать взаймы отъезжающему деньги и грустно улыбнулся. Она дала их для того, чтобы с ним ничего не случилось, и он обязательно возвратился бы назад. Он долго смотрел на эти деньги, потом снова аккуратно сложил их, спрятал в самый отдаленный кармашек и опять улыбнулся с грустью:
«Придется ли отдать долг?»
Ему показалось, что в этот вечер что–то оборвалось в его жизни, и он почувствовал в груди щемящую пустоту.
Он представил себе, как там, позади, взявшись за руки, медленно идут две женщины. Молчаливо двигаются они по пустынным улицам, поддерживая друг друга и думая о нем каждая по–своему. Идут по тому самому пути, который ему так знаком и по которому так недавно еще шел и он с ними. А он с каждой минутой отодвигается все дальше и дальше.
«Придется ли отдать долг, придется ли вернуться?» — снова спросил он себя, и от этого стало еще грустнее. Он закрыл глаза и откинулся к стенке.
Колеса выстукивали свою монотонную песенку, вагон встряхивало на стыках. Лампочка у потолка мигала от сотрясения. На верхней полке кто–то спал, громко похрапывая. Из соседнего купе долетали голоса играющих в домино и щелкание костяшек. Голову Ростовцева раскачивало в такт сотрясению вагона, и это действовало успокаивающе. Ощущения становились расплывчатыми, неясными. Откуда–то издали выплывал знакомый мотив и, прилаживаясь к мерному постукиванию колес, настойчиво завладевал сознанием:
Куда,
куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Была весна 1943 года, вторая весна великой битвы, которую вел свободолюбивый народ за свою независимость, за свою жизнь. В конце марта Красная Армия завершила зимнюю кампанию против войск противника. Более четырех месяцев советские войска вели наступление — наступление, грандиознее которого не видел мир.
Отгремели последние залпы у стен Сталинграда, и грозные звуки сражений отодвинулись от берегов Волги на запад. Свободнее вздохнул Ленинград после того, как могучим таранным ударом была прорвана блокада. Долины и горы Северного Кавказа, бескрайные поля Кубани, вспаханные и израненные тяжелыми артиллерийскими снарядами, сделались кладбищами тысячей тысяч немецких солдат. Вся длинная извилистая линия фронта от Балтийского моря и до южных морей России отодвинулась на сотни километров к западу. Немцы оставляли после себя разрушенные города, сожженные деревни, испорченные окопами поля.
После долгих боев на фронтах наступило временное затишье. Сводки Совинформбюро сделались лаконичными. Ежедневно они сообщали одно и то же: «За истекшие сутки на фронтах существенных изменений не произошло». Но за этими краткими сообщениями скрывалась большая подготовительная работа к новым наступательным операциям. Части закреплялись на завоеванных рубежах, вели бои местного значения, разведывали слабые места в обороне противника. Подвозились боеприпасы, снаряжение, уставшие дивизии заменялись свежими. Все делалось планомерно, спокойно, с глубоко продуманным расчетом.
Полк, в который был назначен Ростовцев, стоял на отдыхе. За последние два месяца люди сильно устали, пройдя с упорными боями более двухсот километров на одном из особенно трудных направлений фронта. Возможность отдохнуть была очень кстати. Только Ростовцев, еще ни разу не бывавший в бою, считал, что начинать свою фронтовую жизнь сразу с отдыха как–то не совсем удобно.
