— Или правду говорила вожатая? — с недобрым предчувствием взглянул Алеша на Илью Трофимовича.
— Что она говорила?
— Будто вы у нас не живете.
Э-э, все-таки, оказывается, слухи по селу распространяются…
— Верно, Алеша, сказала вожатая: не живем — и я, и Вера Игнатьевна.
Алеша удивленно заморгал глазами.
— Вы теперь на небе, что ли?
— В городе мы прописаны.
— Фу, так это пустяки! Лишь бы не уезжали, — повеселел Алеша. — С какой стороны будем звезду прибивать?
— Не положено мне уже звезды, Алеша.
Сказал это Илья Трофимович и часто заморгал: слезы подступили к глазам. Он устыдился Алеши и незаметно потрогал глаза пальцами — не выступили ли слезы? Про себя с болью еще раз повторил: «Не положено мне уже звезды…» Дожился Чевычелов… А впрочем, так тебе и надо. Ты бросаешь родимое село, а тебе еще и почести? Многого хочешь!
— Прибей, Алеша, звезду к хате Рюмшина.
— Так он в больнице.
— Но ведь он жив еще. Пойдем вместе, я тебе помогу.
Илья Трофимович наивно полагал, что после выписки-прописки жизнь его будет идти прежней колеей, а если Полина Максимовна Еськова попридержит язык за зубами, то и вообще никто не догадается про новые планы Чевычеловых. Да только обстоятельства не позволяли держать тайну той же Еськовой. Пришли из школы сверить список участников войны — как тут не сказать, что Илья Трофимович официально из Варваровки выбыл. Она при должности, и в таких случаях ей полагается быть точной.
Да и не только председатель сельсовета знала про будущий переезд. Догадывались работники почты — Чевычеловым райсобес почему-то перестал переводить пенсии. По секрету сообщил о задуманном Илья Трофимович секретарю парткома колхоза Талалаю, сухощавому, подтянутому инженеру-украинцу, приехавшему некогда в Варваровку по распределению и осевшему здесь. Попросил не снимать с учета — когда еще решится вопрос с квартирой. Маленькое нарушение устава? Но ведь если по-человечески, по-доброму разобраться в создавшейся ситуации, то можно и не заметить это нарушение.
И Талалай сказал Илье Трофимовичу:
— Не беспокойтесь, вы нам балластом никогда не будете. А про переезд лично я — молчок.
Уважал секретарь парткома Илью Трофимовича по-сыновьи. Именно он в свое время первым дал ему рекомендацию в партию, именно он поддержал молодого инженера, когда тот восстал против негодных методов районного руководства «Сельхозтехники», спекулировавшего дефицитными запчастями (Талалай тогда не только выступил на партсобрании, но и написал письмо в область). И такому человеку не пойти навстречу?
«Пусть старик устраивает свою жизнь как хочет — он это заработал, — подумал про Илью Трофимовича Талалай. — А если что — возьму ответственность на себя».
Но вот накануне Дня Победы секретарю парткома принесли на просмотр список участников войны, награждаемых ценными подарками. Напротив фамилии Чевычелова карандашом кто-то поставил знак вопроса. Талалай иронично улыбнулся: не только ему все уже известно.
Однако взял резинку и стер знак вопроса. Рассудил: не обеднеет колхоз, если купит один лишний подарок. К тому же, может, в городе вниманием Илью Трофимовича и обойдут. Там он человек новый.
С этим подарком получилась еще одна закавыка. Из-за него селу официально стало известно о предстоящем переселении Чевычеловых. Талалай задним числом пожалел, что стер вопросительный знак. Лучше б не выделяли подарка Илье Трофимовичу. А то не совсем красиво получилось.
В клуб на торжественное собрание Илья Трофимович пришел. Правда, несколько раз заглядывал в приглашение: идти — не идти? Не пойдешь, скажут: зазнался, откололся, а еще и не переехал. Пойти — вдруг кто съязвит: «И ты, Илья Трофимович, явился? А говорят — ты уже городской…»
Посоветовался с Верой Игнатьевной. Та твердо высказала свое мнение: нужно идти. Простым гостем.
Илья Трофимович надел свой лучший темно-синий костюм-тройку, ослепительно белую рубашку с галстуком, обул отливающие глянцем коричневые туфли, повседневную фуражку-восьмиклинку сменил на легкую шляпу.
На левый лацкан костюма приколол орденские планки. Поначалу хотел надеть орден Красной Звезды, медали, но решил на сей раз не выделяться. И впрямь, нынче он гость вечера и должен держаться скромно.
Он и в зале сел скромно — в последнем ряду.
Доклад делал секретарь парткома. После общей его части Талалай перешел к местным делам и заботам. Не забыл упомянуть фамилии фронтовиков, которые ныне пользуются всеобщим уважением. Среди них…
Илья Трофимович напряг слух. Не дай бог, упомянет и его: «Я ведь в селе уже сбоку припека».
Но тут же подумал иначе: «А не упомянет, многим будет невдомек, почему обошли вниманием Чевычелова? Начнут в перерыве расспрашивать, допытываться — у того же Талалая да и у меня. Тогда придется отвечать честно, что пока нежелательно».
— Скворцов Михаил Петрович, Кононов Никита Иванович, — перечислял Талалай ветеранов, — Конорев Гавриил Демьянович… Чевычелов Илья Трофимович.
У Ильи Трофимовича отлегло от сердца: назвал секретарь и его. Пусть последним, но назвал. Молодец Талалай. «Знает, что я уже чужой здесь, а не забыл и меня».
Однако заметил, что несколько человек — с разных мест — повернули голову в его сторону. Почувствовав на себе взгляды, Илья Трофимович съежился. Ему показалось, что каждый взгляд был начинен укором и осуждением: «Ты, мол, зачем явился сюда? Талалай ведь случайно назвал твою фамилию, перебежчик Чевычелов! Так что не радуйся-то здорово».
Тем временем доклад окончился, и на стол президиума стали выносить из-за кулис какие-то пакеты, коробки, свертки. «Подарки, — догадался Илья Трофимович. — Я свой вчера в городе получил. Райисполком собирал всех неработающих пенсионеров-фронтовиков, и сам военком нам вручал подарки. Мне подарили электробритву».
И он стал продвигаться к выходу. Предвидел, что и ему приготовлен подарок. А он уже свой получил, посему надо потихоньку выйти, чтобы не сказали потом: «Илья Трофимович-то наш двух маток сосет: и в городе, и в селе».
Но только он выбрался в проход, как в притихшем зале раздался зычный голос председателя колхоза:
— Чевычелов Илья Трофимович! А ты куда? Мы тут переходим к самой приятной процедуре…
Илья Трофимович замешкался, стушевался. Уронил шляпу, поднял ее, хотел все-таки выходить, но со всех сторон вдруг услышал голоса:
— Куда же вы?
— Подарок сначала получите.
— Трофимыч, ай с сердцем что?
А кто-то даже попридержал его сзади за пиджак.
Председатель колхоза краснощекий здоровяк Антипьев уже вышел на трибуну, в руках держа тот самый список, в котором напротив фамилии Ильи Трофимовича был стерт знак вопроса.
— Чевычелов, ай тебе некогда? Ай у тебя семеро по лавкам? — добродушно, не скрывая иронии, гремел с трибуны Антипьев. — Тогда мы с тебя первого и начнем, хоть ты по алфавиту и последний.
Илья Трофимович был в смятении. Возвращаться на свое место? Вот тебе и скромняк, скажут, как услышал про подарки, так сразу и вернулся.
— Итак, — продолжал Антипьев, — начнем с Чевычелова. По решению правления колхоза, парткома…
Что, Антипьев и впрямь решил пригласить его за подарком первым? Но ведь это насмешка, явная насмешка. К тому же получил он уже один подарок и второго ему не нужно. И явился он сюда не за ним, а по совести. Совесть ему повелела отметить День Победы вместе с земляками.
— Мне уже вручили; — сорвавшимся голосом крикнул в сторону Антипьева Илья Трофимович и, пригнувшись, чтобы понезаметней было (а на него смотрел уже почти; весь зал), вышел в фойе. Закрыл за собой дверь и тут же замер, соображая, правильно ли поступил.
Аншпьев и здесь был слышен:
— Как вы знаете, товарищи, Чевычелов покидает наше село. В город подается. Но, учитывая его прежние заслуги, мы решили все-таки…
Обычно малость медлительный, флегматичный, Илья Трофимович сейчас выскочил на улицу из фойе подобно резвому мальчишке. А по улице шел домой будто в непроглядной темени — ничего не видел и ничего не слышал.
За неделю до смерти бабка Ульяна вдруг оклемалась. Сама поутру встала с кровати, сама оделась и, к удивлению Веры Игнатьевны, кормившей кур, вышла на улицу. Села на лавочку, прищурила глаза, посмотрела на солнце.
— Хорошо-то как.
В охотку позавтракала! — молочным супом с лапшой.
Выздоровела бабка Ульяна, и в доме как-то сразу стало светлее, свежее, у Ильи Трофимовича и Веры Игнатьевны исчезло гнетущее душевное состояние. Хоть и пожила свое бабка Ульяна, а все равно тяжело было наблюдать за ее медленным умиранием.
После завтрака бабка Ульяна снова попросилась на улицу.
— Там куры, воробьи чирикают, теленок — все веселей, — сказала. — А в хате, как в темнице.
