— Не упивайтесь чужими страданиями и вообще не смейте себя держать со мной так фамильярно!
— Ты убита горем и возмущена, — продолжал Илмар, пропустив мимо ушей протест Анны. — У тебя есть для этого все основания. Поэтому я надеюсь, что и ты желаешь, чтобы предатель получил заслуженное возмездие.
Он о чем-то задумался, рассеянно блуждая взглядом по стене. Все это время они стояли не двигаясь — Анна посреди кухни, Илмар у двери. Теперь он прошел немного вперед, Анна ровно настолько же отступила еще дальше.
— Анна… — вновь заговорил Илмар, тихо и искренне. — Я понимаю твои чувства. И потому меня не обижает твоя суровость и неприязнь — иной ты не можешь быть… сегодня… Поверь, я не стал бы тебя беспокоить, не вынуди меня к этому обстоятельства. Тороплюсь не из нетерпения поскорей отмыть свою совесть добела. Нет, терпения у меня хватило бы, хоть и тяжек гнет несуществующей вины. Но одно обстоятельство заставляет действовать быстро, я тебе скажу, какое.
Он успокоительно кивнул, заметив нетерпеливо отрицательное движение Анны.
— Я ни о чем не стану тебя расспрашивать и не буду пытаться в чем-то разубедить. Не хочешь разговаривать — молчи. Только выслушай, что скажу я, — говоря это, он принялся ходить взад-вперед. — Видишь ли, Анна, независимо от того, что ты и все остальные обо мне думаете, я с самого начала решил докопаться до истины. На процессе стало ясно, что Роберта выдал какой-то предатель. Это факт. По-вашему, предал я. В данный момент я не могу запретить вам так думать. Но еще до встречи с тобой и Савелисом я для себя решил: разыскать этого человека и судить по кодексу нашей справедливости. Теперь у меня прибавилось оснований для того, чтобы это сделать, — если только вообще это возможно. Это одно. Второе состоит в том, что мне в этом деле нужна помощь — твоя и Роберта, потому такая спешка. Вскоре Роберт уже никому ничем не сможет помочь, и тогда нам придется действовать вслепую. Может статься, что и он тоже ничего не знает, но лучше, чем кому-либо еще, ему известно по крайней мере одно: насколько мог ему повредить Илмар Крисон. И выясним мы это следующим образом: ты пойдешь к нему на последнее свидание — как сестре, тебе разрешат, — и спросишь его, писал он мне в своих письмах что-нибудь относящееся к известному происшествию с бароном А. или не писал. Вообще — сообщал ли он мне хоть какие-то факты, которые я мог бы использовать во вред ему. Если его ответ будет отрицательным (знаю, что таким он и будет), то спроси, может ли он предположить, что кто-то из его знакомых, с кем он разоткровенничался и выболтал тайну, мог употребить эту откровенность ему во зло. Может, у него есть какое-нибудь предчувствие на этот счет. Мы не станем делать ничего необдуманного и никого не подвергнем страданиям, прежде чем все не будет расследовано и бесспорно доказано. Я не поступлю с тем человеком так опрометчиво, как вы поступили со мной. В этом смысле Роберт может быть абсолютно уверен, что мы никакой ошибки не допустим. Вот оно, второе. Когда ты это сделаешь и если у тебя появится некоторое доверие ко мне, спроси у Роберта еще об одном деле: он действительно подготавливал покушение на царя нынешним летом или же это выдумка. Сегодня я тебе не скажу, для чего мне нужна ясность в этом вопросе. Если хочешь, можешь потом умолчать об ответе Роберта до тех пор, пока я не восстановлю ваше доверие. Но этот ответ очень важен и было бы хорошо, если бы тебе удалось это выяснить. На этом пока все. Может быть, теперь ты разрешишь задать один вопрос тебе самой?
Анна ничего не сказала, только вопросительно поглядела на Илмара. Он понял, что ее подозрения чуточку пошатнулись, она больше не была столь уверена в его виновности. Не дожидаясь согласия Анны, он спросил:
— Ты пойдешь к Роберту?
— Я пошла бы и без твоей подсказки, — ответила она.
— Вот и хорошо. Если сочтешь возможным, то передай ему привет от меня и скажи, что друзья сумеют воздать, кому надо, за его смерть. Завтра вечером я приду.
Илмар некоторое время подождал, но Анна молчала, и ему стало ясно, что сегодня тут больше делать нечего. Тихо попрощавшись, он отпер дверь и ушел. Погруженная в свои мысли Анна даже не взглянула ему вслед.
1
Роберт Вийуп в ту ночь и не надеялся уснуть — последнее время его вообще донимала бессонница, но — удивительное дело! — нервное напряжение после суда спало, мозг работал спокойней, и осужденного охватило глубокое безразличие: все известно, думать больше не над чем. Он уснул, и ему приснился сон. Он снился ему и раньше, впервые Роберт увидел его в детстве, потом с большими перерывами еще несколько раз. Не просыпаясь, он вспоминал, что кошмарные картины ему знакомы, и уже в начале сна знал, каково будет продолжение, но ему казалось, что все происходит не во сне и переживания повторялись, неизменные во всех мелочах. То ли от того, что эти видения из подсознания впервые посетили его в раннем детстве или же по каким-то иным причинам оккультного характера (Вийуп не интересовался оккультизмом и потому не знал, как объяснить свое переживание), но в этом сне он всегда был и оставался малышом, совсем недавно научившимся ходить. Все его ощущения и восприятие событий оставались Детскими — и даже теперь, будучи взрослым, он видел этот сон глазами ребенка и осмысливал как бы детским умом.
По сути, там и видеть-то особенно было нечего: младенец Роберт ползал в комнате по полу. Он был один. Потом он встал на ножки и, пытаясь сохранить равновесие, проковылял до двери. Оттуда он всякий раз, словно нечаянно, глядел налево и видел белую лежанку. И тут ему всегда очень хотелось подойти к лежанке и забраться на нее. Но он знал, что мать запретила ему лазать на печку и, если он это сделает, сразу же ему будет нехорошо и больно. Но все-таки шел, достигал печки и каким-то образом на нее вскарабкивался.
Затем — всегда в один и тот же момент, когда садился на печку и упирался руками в теплые кирпичи, — наступало то самое нехорошее: он вдруг начинал задыхаться, не мог больше ни дышать, ни слезть с лежанки. Что-то невидимое как бы удерживало его, притягивало все сильней к лежанке, и напрасно он барахтался и пытался вдохнуть воздух в стесненную грудку. И закричать не мог, а на помощь к нему никто не шел. В этот момент у него, полузадохнувшегося, обычно наступало пробуждение и оказывалось, что он в самом деле задыхался, долго не мог восстановить дыхание, и лишь спустя некоторое время наступало облегчение.
По пробуждении он никогда не задумывался над значением этого сна, не подыскивал для него символического или философского объяснения, потому что каждый раз пробуждение было началом нового дня, а у каждого дня были свои реальные стороны, дававшие повод для раздумий. Сегодня было иначе, Вийуп знал, что сегодня будет и об этом ему не хотелось думать. Потому и думал он о своем сне. Быть может, сказывалась лишь жалость к себе, не осознанное или сознательное стремление избежать лишних мук: физическая агония наступит внезапно, скорей всего на следующую ночь, но если он не избежит мыслей об этом, то весь долгий день станет сплошной и невыносимой душевной агонией — медленным, прозримо ясным наступлением смерти. Эта смерть несравнимо тяжелей, чем смерть тела. Физическая смерть сконцентрирована в конкретном миге, и по самой природе смерти этого мига нисколько не ощущаешь, сознание уже покинуло тебя — как во сне ты перешагнул рубеж света и тьмы. Во всех нормальных случаях смерти, где жизни суждено угаснуть от старческого бессилия или в результате тяжелой болезни, эта заботливость природы простирается еще дальше: как бы зная, что всякому живому существу ненавистна мысль о неотвратимости предстоящей самоликвидации, она заблаговременно способствует умирающему, помогает ему потерять сознание и через туман бреда перешагнуть в небытие. Природа даже самоубийце облегчает противоестественный акт самоуничтожения — доводит его до состояния аффекта, перенапряжения нервов и мозга, а это и есть состояние бреда. Потому что человек неспособен это знать. Неведение об истинной близости рокового мига есть то единственное, что позволяет ему еще думать о жизни, спокойно делать свое дело и, не испытывая головокружения, ходить по краю бездны, — ведь вся жизнь человека протекает на краю той бездны, в которую ему однажды неотвратимо предстоит упасть. И за все, что человечество обрело в своей жажде познания, оно может благодарить только это неведение. Ибо знать и оставаться таким же, каким человек мог быть благодаря своему неведению, он не может, средний человек не обладает для этого достаточной силой. Но если б даже он и обладал такой силой, то сила эта была бы болезненной и противоестественной, и плоды его труда были бы отмечены печатью бренности. Потому-то и лучше, что такой силы нет. Обещание загробной жизни подбадривало поколения, но если б люди жили только этой верой, то такая жизнь уподобилась бы временному поселению либо карантину, где человек пребывает в ожидании, покуда впустят его в постоянную обитель, не принимаясь ни за какое серьезное дело. Как странно, что в таком состоянии хотелось философствовать. За всю жизнь не нашел времени задуматься над подобными вопросами, а теперь за один день хочешь решить до конца загадку бытия. То ли, чтобы прояснить свою точку зрения, то ли, чтобы облегчить течение следующей ночи. Кто-то отведет тебя на край пропасти, столкнет в нее и там ты останешься в одиночестве — никто не пойдет с тобой и никто не встретит тебя, и на вечные времена ты останешься один на один со своим небытием в нигде.
