— Я не вижу оснований возражать против такого тоста, — сказал Григол.
Выпив свой бокал, он снова закурил. А Юрий Семенович наклонился к Игнату Александровичу и, показывая глазами на табачный дым, спросил полушепотом:
— Ну как? Терпишь?
— Совершенно спокоен, — ответил тот.
— А работается без курения?
— Да ведь как сказать…
— Что — как сказать? Ты смотри на меня! Здоров и работаю как вол, служу. И вот результаты: квартиру дали! Это же не кооперативная…
— Ладно, об этом потом, — отмахнулся Игнат Александрович, как от дыма. — Мне чем-то нравится твой Григол. Но как осторожен! Попроси его сказать что-ни-будь…
Григол согласился, встал.
— По нашим обычаям, — сказал он, — я должен говорить последним. Но, думаю, очередь дойдет еще и до этого. Я тоже хочу говорить о счастье. Пока не будет хорошо всем в равной мере, нельзя быть счастливым никому. Стыдно быть счастливым, если соседи твои, земледельцы, нуждаются. Надо так, чтобы всем было хорошо. Я верю, что так будет всюду. Мы всегда в это верили.
Григол выпил, ни на кого не глядя, сел и снова задымил.
Игнат Александрович заволновался. Затем, обращаясь к Григолу, спросил:
— Вы были на войне?
— Всю войну был на войне. Однажды был в окружении, из окружения вышел. Вышло нас десять человек, остальные попали в плен. За этими остальными мы вернулись целой армией. И лишь когда освободили всех, я почувствовал, что вышел из плена. Это я тоже говорю о счастье.
Игнат Александрович извинился:
— Простите, что я все время спрашиваю вас!
— Пожалуйста! — ответил Григол. — Когда выпьем, я тоже буду спрашивать вас. Я спрошу: вы всегда довольны собой?
Игнату Александровичу Григол нравился все больше и больше. Нравился весь его облик, его манера говорить короткими фразами — резко и четко. Понравилось, как он вставал — сразу и легко, словно сильные пружины стула подбрасывали его кверху, и как сидел — прямо, не сутулясь. Что-то в нем осталось от войны — молодцеватая подобранность, определенность во всем. Нравилось, когда он смотрел в глаза своим собеседникам и когда почему-то не хотел смотреть им в глаза, понравилось даже то, как он чадил.
На Игната Александровича вдруг нахлынуло то самое волнение, которого он давно ждал, часами сидя за письменным столом с коробкой никобревина и стопкой белой бумаги под рукой. Давно молчавшее воображение его словно бы проснулось, ожило. В клубах табачного дыма, который пускал Григол, перед ним стали возникать желанные видения, как если бы этот дым клубил он сам.
— Григол! — снова обратился он к председателю. — Что вы там начали говорить про свой сон, из-за которого вас работы лишили? Может, доскажете?
Григол засмеялся. Смех его — заливистый, озорной, с хитринкой — тоже понравился Игнату Александровичу.
— Вам, наверно, трудно будет поверить, — сказал Григол.
— В сон?
— В то, что я расскажу. И сон, конечно, мистический.
— Попробуем поверить.
Евгения Федоровна налила в бокалы вина и ждала, когда они закончат разговор, но, убедившись, что конца не предвидится, с упреком сказала Игнату Александровичу:
— Вы не успокоитесь, пока не заполните анкету на нового человека. Пусть люди выпьют, хватит дел!
………………………………………………………………………………………………….
— Мне дали хороший колхоз, — продолжал рассказывать Григол, — но я боялся идти в колхоз, у меня был мягкий характер. Мне приказали. Тогда я рассердился и тоже стал приказывать. Меня не слушает секретарь, я не слушаю колхозников. Колхоз выращивал виноград, вино делал, — мне приказали выращивать овец, шерсть делать. Мне было очень трудно, и колхозу стало очень трудно. Колхоз был богатый, за два года он стал бедный. Я разорил колхоз, и секретарь снял меня с работы.
— Колхозники или секретарь? — переспросил Игнат Александрович.
На этот раз вмешался Юрий Семенович:
— Игнат! Тебя, как говорится, хлебом не корми…
— Хлебом можешь не кормить, а вино разливай, — ответил Игнат Александрович и первый поднял бокал: — За ваше здоровье, Григол! Я рад, что познакомился с вами.
Но самому Игнату Александровичу было уже не до вина. Он хотел знать как можно больше о своем новом знакомом, по возможности — все. Немало встречается в жизни интересных людей, но далеко не все встречи вызывают в душе необходимое для работы волнение — то, единственное, творческое волнение, которое заставляет человека садиться за письменный стол. Немало есть сюжетов на свете, они всюду, мы ходим по ним, как по траве, они вокруг нас, как воздух, вода, свет. Но надо найти такой сюжет, единственный, свой, который бы воспринимался как пришедший не извне, а изнутри тебя самого, из твоей внутренней сути, про который можно было бы сказать: вот это мое, это для меня, это все я сам пережил, сам передумал.
Встреча с Григолом взволновала Игната Александровича, он принял грузинского председателя в свою душу, почувствовал его как свою собственность и уже додумывал его. Это был его Григол. Теперь только бы не упустить полноты ощущения, не растратить время понапрасну, все выспросить, запомнить и согласовать со всем своим предыдущим опытом жизни.
Ольга Сергеевна, вероятно, поняла его состояние и пришла на помощь своему мужу.
— Я тоже была в ваших местах, Григол Арсентьевич, в Хоби, — сказала она. — Вместе с мужем была. Помню, все не верилось, что мы на земле, а не в раю. Куда ни глянешь — висят те самые апельсины, мандарины, которые я до той поры видела только на скалках весов да в кино. Поднимешь руку — и в руке у тебя лимон, поднимешь другую — хурма.
— Субтропики, — сказал на это Григол.
— А поздней осенью, — продолжала, увлекаясь, Ольга Сергеевна, — на деревьях с хурмой ни одного листика. Висят эти плоды, сверкая на солнце, сгибая ветки, крупные, сочные, действительно золотые, и просвечивают насквозь. А виноград! Где только он не красуется, куда только не забирается! На вершинах деревьев — гроздья, в небе — гроздья. Как в сказке…
Григолу понравились эти восторженные слова о его родном крае, увиденном со стороны, и он тоже заговорил о нем с увлечением:
— Виноград, который высоко на деревьях вьется, это домашний виноград, изабелла. Он очень сладкий. Много у нас винограду. Много и цитрусовых. А фейхоа знаете?.. Этакая японская клубника. Бальзам! А маслины? Но настоящее наше золото — чайный лист. Многие тысячи гектаров чайного листа. Вот где колхозное богатство! Каждый килограмм листа — червонец, новый червонец. Женщины собирают по двести, по триста килограммов чайного листа в день.
— Почему же вашему колхозу стало трудно? — спросила Ольга Сергеевна. — На что вы намекали?
— Зачем намекать? Намеками делу не поможешь. Было трудно. Я говорил о животноводстве. Сверху нам планировали животноводство, а животноводство для наших мест то же, что кукуруза для Заполярья. Закупили мы сто пятьдесят коров в Западной Украине, а корма возили с Кубани. От одних коров терпели убыток в миллион рублей, старых рублей. Литр молока обходился колхозу в четыре рубля. Потом куры. Каждое яйцо стоило нам два рубля. Мы стали покупать яйца на Украине, на рынке, везли их на Кавказ, сдавали по плану и отправляли в Москву…
Юрий Семенович был почему-то недоволен, что разговор за праздничным столом опять принимал деловой характер, это портило ему настроение, но Ольга Сергеевна уже не хотела замечать этого.
— И вы не могли отстоять права колхозников? — горячилась она.
— Больше этого не будет! — решительно заявил Григол. — Сейчас все у нас пошло по-иному.
Юрий Семенович не выдержал:
— Довольно о делах!
— Больше этого не будет! — повторил Григол, глядя не на него, а на Ольгу Сергеевну.
Тогда Игнат Александрович встал из-за стола и увел Григола в кабинет. Там они просидели остаток вечера. Хозяйка дома, Евгения Федоровна, несколько раз носила им вино в бокалах.
Табачный дым, вопреки заведенному порядку, стлался по всей квартире, как в конторе правления колхоза.
В течение недели Игнат Александрович с утра закрывался в своей комнате, отключал телефонный аппарат, просил жену не стучать к нему понапрасну и не принимать никого посторонних.
— Не пускай в дом курящих! — особенно настойчиво повторял он.
В квартире было тихо. Наташа с утра уезжала в институт, Миша на время школьных каникул перебрался к бабушке. Игнат Александрович выходил из кабинета, только чтобы поесть, да дважды в день, как обычно, подолгу бродил по набережной. Спал он тоже в кабинете, а когда оставлял его, то захлопывал дверь и ключ брал с собой.
Ольга Сергеевна давно привыкла к этой его манере работать и не тревожилась. «Творческий запой» — так в шутку и сам он называл наиболее счастливые дни своей жизни. Ольга Сергеевна возилась на кухне, в коридор выходила на цыпочках и волновалась, лишь когда слышала, как мужа одолевает кашель.
