— Да я тебя!.. Да я тебе! — наливаясь бурой краской, скверно выругался Лясько и поднялся. — Такую преспективу дам…
Дверь прорабской открылась, на пороге появился Потап, глухо, медленно произнес:
— Нет, мы тебе «преспективу» дадим! Пошли, Вера!
Во дворе, когда они были уже далеко от прорабской, Вера вдруг разрыдалась, Лобунец смятенно уставился на нее.
— Ну чего ты? Ты ж здорово шакалюгу отхлестала! Чего ж ревешь?
— Я… все равно… после работы… в комитет… и к Григорию Захаровичу, — всхлипывая, пообещала Вера.
— Правильно! — одобрил Потап. — И я с тобой.
Получив зарплату, подруги отправились домой.
— Раз Григорий Захарович пообещал разобраться — разберется! Сразу позвонил секретарю партбюро! — ликовала Вера.
— А Лясько-то у Григория Захаровича раньше нашего побывал, слыхала? — напомнила Лешка. — Наговорил, что мы лентяйки, приказу не подчиняемся… Грубиянки… Вот сволочь!
Степная ширь, синее море вдали действовали успокаивающе. Ничего! Все будет по справедливости. Дружелюбно гудели провода, добрым взглядом провожал подрастающий комбинат.
— Ты куда вечером собираешься? — спросила Вера.
— Здрасьте-пожалуйста! — Лешка сделала насмешливый реверанс. — Я куда? Мы же вместе договорились в порт пойти.
— Я не смогу… — Вера, краснея, опустила глаза.
— Ясно! — вспыхнула Лешка. Она еще вчера, как только зашла в комнату подруги, почувствовала что-то неладное. Во-первых, Верка была надушена сверх всякой меры «Крымской розой», во-вторых, у нее над постелью появилась странная вещь — прикрепленный кнопками листок из ученической тетради, а на нем карандашный рисунок: заяц-пикадор в широкополой шляпе, с пикой наперевес, вздыбил коня. На листе надпись: «Ковер». А сбоку, сверху вниз, пояснение: «Сделан из лучших сортов древесины». Понятно, чьих это рук дело! Художник от слова «худо»… Просто шутовство! Она уже навела справки у Панарина. Анатолий Иржанов за полгода переменил три профессии. Теперь — ученик паркетчика Самсоныча. Думал, легкий труд, а труд-то оказался ого какой!
Ну разве не безобразие, что какой-то «тип» затмил Верке весь мир и даже ее лучшую подругу! Батюшки! Да она еще и брови намазала сажей!
— Откуда ты ее взяла? — грозно спросила Лешка, проведя пальцем по бровям Веры.
— Из мотоцикла… из выхлопной трубы, — сгорая от стыда, обреченно призналась Вера, усиленно вытирая брови.
— Докатилась!.. — Лешка повернулась и, хлопнув дверью, ушла.
Дома она не могла найти себе места. «В конце концов подруга она мне или нет?» — ревниво думала она, бегая по комнате из угла в угол.
Мать даже встревожилась: «Ты не заболела?»
Заболеешь!..
А сегодня утром она прямо выуживала из Веры подробности вечера.
— Ну, мы гуляли… Ну, конфеты кушали… Ну, в кино пошли… — тянула подруга.
— Занукала!.. — вспылила Лешка.
Услышав, что Вера не хочет идти с ней в порт, она спросила как можно спокойнее:
— Ты что особенно ценишь в нашей дружбе?
Вера с робкой надеждой подняла преданные глаза.
— Что ты всегда говоришь правду, и о недостатках… — вздохнула просительно. — И без ехидства в голосе… — Поинтересовалась несмело: — Чем ты недовольна?
— Тем, что ты меня на Иржанова променяла! — выпалила Лешка неожиданно для самой себя и тут же пожалела: ну к чему она так наскакивает? — Ладно, — примирительно закончила она. — Если хочешь, конечно, иди в порт сама, а хочешь — заходи за мной. Я не помешаю. Тоже цербера нашла…
Вера посмотрела обрадованно:
— Нет, я так не думаю…
«МИСС ЛЬЕШКА»Придя домой, Лешка оставила какой-то сверток у себя в комнате и, повалившись на табурет в кухне, вытянула ноги.
— Запарилась! Наша бригада сегодня полторы нормы дала! Даже перекуры сократили.
— Какие еще перекуры? — поразилась Клавдия Ивановна, расширив и без того большие глаза.
— Ну, это мы так перерывы называем, — пояснила со смущенным смешком Лешка.
Мать не утерпела:
— Кто же виноват, что ты так устаешь? С твоим здоровьем…
Лешку словно сдуло с табурета. Она исчезла из кухни, а через минуту положила на стол перед матерью получку и подарки: чернильницу с крышкой в виде Царь-колокола — отцу, отрез штапеля на платье — матери, шахматы — Севке.
Клавдия Ивановна прослезилась от радости: первая получка!
Лешка потерлась щекой о ее щеку, протянула ладонь.
— Потрогай!
Ладонь у нее, как напильник, в насечках.
Сердце у Клавдии Ивановны дрогнуло. И жаль девочку, и, кто знает, может быть, она, мать, действительно не понимает, а так надо.
Все еще делая вид, что она очень недовольна работой дочери, Клавдия Ивановна пробурчала:
— Разве такие руки должны быть у девушки?
«Вот мамка чудачка», — ласково подумала Лешка и стала рассказывать о случае с мастером, о комитете комсомола, о том, какой настоящий, самый настоящий Григорий Захарович. Он один только сумел прочитать сложнейшие чертежи котлов, недавно «на минутку» слетал в Ленинград посмотреть там что-то на заводе.
— А знаешь, какой справедливый!
— Ну ладно, — перебила ее мать, — садись обедать, а то совсем в скелет превратишься.
После первого она пододвинула дочери любимое блюдо — тыквенную кашу с рисом и молоком. Набив ею рот, Лешка раскрыла книгу «Гранатовый браслет». Знает, что вредно читать во время еды, но ведь жаль каждую минуту.
Она даже любит читать сразу две книги: остановится на самом интересном месте и отложит, чтобы подольше не знать, что будет потом, а сама тут же открывает другую. При чтении светлые волосы Лешки спадают на лицо, но она ничего не замечает.
Истребив две тарелки каши, Лешка помыла посуду, починила распроклятые босоножки, сделала новую обмотку у электроутюга и тихо — отец спал — взяла у него на столе пишущую машинку. Отец купил ее недавно по случаю, за бесценок. В ней не было буквы «е». Отец печатал двумя пальцами свои партизанские воспоминания, чтобы отдать их потом в областной музей. Сначала он написал от руки и попросил дочь перепечатать. Лешка взялась было, да бросила.
— Не хочу!
— Почему? — изумился Алексей Павлович.
— Вымысел!
— Какой такой вымысел?! — оскорбился отец.
— Партизан было двадцать, а фрицев целая рота, и они разбежались!
— Что ты в этом смыслишь! — повысил голос отец, что с ним случалось очень редко. — Фрицы так нас боялись, что, когда спать ложились, бомбы к дверным ручкам привешивали. Ну, я тебе и не дам печатать этот материал. Критик!..
Он сердито унес свои листы и машинку. Сейчас Лешка утащила машинку к себе в комнату и стала отстукивать стихотворение Есенина:
В прозрачном холоде заголубели долы…
Потом, достав томик Льва Толстого, перепечатала из него понравившееся ей место: «Человек есть дробь. Числитель — это, сравнительно с другими, достоинства человека; знаменатель — это оценка человеком самого себя. Увеличить своего числителя — свои достоинства не во власти человека, но всякий может уменьшить своего знаменателя — свое мнение о самом себе, и этим уменьшением приблизиться к совершенству».
«Здорово сказано! — Лешка приостановилась. — Надо будет завтра девчонкам в перерыве прочитать. Вот только неверно насчет числителя. Разве не во власти человека увеличить свои достоинства? Нет, Лев Николаевич, тут я с вами категорически не согласна!»
Она вставила в машинку новый лист бумаги и отстукала вопрос: «Для чего мы живем?»
Потерла нос в темных крапинках и решительно напечатала: «Чтобы улучшать жизнь и приносить людям счастье».
Склонив голову набок, перечитала: «Верно. Это — главное». И напечатала следующий вопрос: «А что такое счастье?»
Она бы продолжила свои философские размышления, но проснулся отец и отобрал машинку. Теперь можно было заняться фотографией. Лешка влезла в платяной шкаф — «полевую лабораторию» — заряжать аппарат.
В комнату вошла Вера. Увидя босоножки подруги возле шкафа, поскреблась в дверцу. Из шкафа глухо донеслось:
— Иди на улицу, я сейчас!
«Все-таки зашла», — удовлетворенно подумала Лешка.
Платье цвета пенки вишневого варенья — через голову, нить «жемчуга» — на шею, лаковые босоножки тридцать третьего «размера Золушки» — на ноги, волосы на затылке узлом — и Лешка сразу превратилась в маленькое, изящное создание, немного строгое и очень женственное.
Покрутилась у зеркала, покусала губы, чтобы стали ярче, — и на улицу.
Вера покорно ждала возле ворот, ничего не видя, уставилась на железное кольцо калитки. Лешка хитро улыбнулась, от носа к щекам залучились, как у котенка, морщинки: ясно, почему уставилась! Вокруг кольца белой масляной краской нарисовано сердце. Сердце!..
— В порт? — невинным голосом спросила она подругу. Там наверняка будет этот Иржанов. Неспроста Верка вырядилась в желтое платье, которое ей так к лицу.
