Фотографий было много. И в альбоме, и в больших черных пакетах, и в папках с бумагами, и просто в книгах. Но среди них выделялась одна, которая все время стояла в рамке на столе у отца. С нее смотрела совсем еще молодая девушка в большой шапке-ушанке и серой солдатской шинели с санитарной сумкой через плечо. Так выглядела мама давным-давно, во время финской войны, где-то на Карельском перешейке. Об этом в семье говорили мало. Но Люся знала, что мама вынесла тогда из боя и долго несла на себе тяжело раненного командира, который стал впоследствии отцом.
А годы спустя врачи запретили маме участвовать в экспедициях, и теперь она уж не ездила с отцом, а работала научным консультантом в краеведческом музее и жила только этой работой, воспоминаниями о прошлом и постоянными ожиданиями отца.
Ждали они его всегда, — все время, сколько помнила себя Люся. Но это было не просто ожидание. Долгими вечерами, когда все дела уже переделаны, они с матерью ползали по большим картам, разостланным прямо на полу в гостиной, и наносили маршрут отца, читали его письма, рылись в книгах, которые приносила мать, стараясь представить те места, по которым плыл или ехал отец. И считали, сколько дней осталось до его приезда.
Приезд отца был праздником, тем более запоминающимся, что наступал он раз в полгода, а то и в год, и потому готовиться к нему начинали они за много недель вперёд. Впрочем, подготовка эта была тоже не совсем обычной. Они не скребли и не мыли, не жарили и не пекли, а приводили в порядок кабинет отца, его коллекции, рукописи. Мать доставала новые книги, которые вышли в отсутствие отца, а дочь старалась рассчитаться со всеми «должками», какие накопились в школе.
Приезжал отец всегда неожиданно. И сейчас же квартира наполнялась новыми камнями, чучелами, всевозможными диковинными предметами, а главное, смехом, шутками, весельем. Мать с приездом отца сразу как будто молодела, глаза ее вновь искрились тем живым задорным блеском, какой Люся видела на давних студенческих фотографиях.
Но проходило несколько недель, и снова провожали отца в дальний путь. И снова шелестели карты на полу в гостиной, и росла стопка книг с закладками на мамином столе, и медленно переворачивались листы календаря, отсчитывая месяцы ожидания. Опять их было только двое: Люся и мама. Но тем дружнее жили они, помогая друг другу во всем. Вместе рылись в книгах, если маме нужно было подготовить какое-нибудь срочное сообщение. Вместе решали школьную задачу, если она у Люси почему-то не получалась.
Часто ходили в театр, особенно в оперный. Мать любила музыку, понимала и знала ее. Игре на рояле Люся научилась рано, задолго до школы, и теперь они часто играли с матерью в четыре руки или вместе разбирали какую-нибудь новую пьесу.
А бывало и так, что бросали все дела, забирались с ногами на диван, укрывались большим маминым платком и говорили о том, как трудно представить бесконечность Вселенной, и как страшны и противоестественны человеку войны, и какие шедевры создали бы еще Пушкин и Лермонтов, доживи они хотя бы до пятидесяти лет, и как уродуют себя некоторые женщины и девушки в слепой погоне за модой, и о многом-многом другом. В такие часы Люся делилась с матерью всеми своими мыслями, поверяла ей все свои «секреты».
Так плыла она по «тихой заводи» школьных лет, и теперь вот перед ней открылось «море».
…Бережно свернув письмо, Люся положила его на стол. Мать тронула ее за плечо.
— А теперь обедать.
— Мама, — обернулась Люся, — как у тебя прошел первый университетский день?
— У меня? Во всяком случае, первая лекция состоялась.
— А потом?
— Потом нас посадили на машины и повезли в лес…
— На экскурсию?
— Нет, на лесозаготовки.
— Всей группой?-
— Всем курсом.
— И надолго?
Мать помолчала.
— Для меня — да, надолго. Вскоре началась война, и я поехала на фронт…
Аудитория опустела. В последний раз хлопнула дверь. Отшумела и замерла где-то вдали, у лестницы, лавина говора и торопливых шагов. Лаборант убрал со стола и запер в шкаф лотки с минералами и приборами. Техничка тетя Настя прикрыла чехлом эпидиаскоп и, тщательно вымыв доску, подтянула кверху полотно экрана. Учебный день закончился.
Староста одиннадцатой группы Иван Кравцов заполнил обычный рапорт посещаемости и, откинувшись на спинку стула, прислушался. Из коридора не доносилось ни звука.
— Все ушли… — Он собрал тетради, уложил их в потертую, видавшую виды планшетку и, перекинув ее через плечо, направился в деканат. Это уже вошло в привычку. Декан требовал, чтобы сведения о посещаемости представлялись каждый день. Можно было бы, конечно, занести эти сведения и завтра, в перерыве между лекциями. Так делало большинство старост факультета. Но по положению рапорт должен был сдаваться в конце дня, а Иван, прослуживший три года в армии, приучился быть аккуратным и точным даже в мелочах.
Впрочем, этому его научила не только служба. Иван рано лишился матери, оставшись с отцом и младшим братом. А так как отец, работавший машинистом на паровозе, подолгу бывал в поездках, Ванюшке с малых лет пришлось столкнуться с такими заботами, какие едва по плечу и взрослому человеку. Служба же в пограничных войсках на далекой, затерянной в горах заставе еще больше приучила его к ответственности и самодисциплине.
Таким, по крайней мере, Иван казался большинству своих однокурсников, особенно девушкам. Да так оно, пожалуй, и было. Но кто бы из ребят и девушек одиннадцатой группы мог подумать, что под внешней сдержанностью их старосты живет непроходящая тоска по дружбе и любви, которых он лишен был с ранних лет.
Именно об этом и размышлял Иван, шагая по длинному коридору, в то время как все ребята уже теснились у вешалки, торопясь побыстрее вырваться на свежий воздух. Эти ребята уважали старосту. Многие прислушивались к его замечаниям и советам. Но все это лишь в часы занятий. А прозвучал вот звонок, и никто не подумал даже подождать Ивана.
Он подошел к деканату и взялся было за ручку двери, но та неожиданно распахнулась и в коридор вышла Таня Горина.
— Таня… — Иван остановился и неловко одернул гимнастерку. Эта робкая темноглазая девушка, приехавшая из далекого волжского села и до сих пор застенчиво сторонившаяся своих однокурсников, казалась ему ближе и понятней других студенток и, хотя он сам себе в пом еще не признавался, давно уже завладела всеми его думами. Несколько раз он пытался заговорить с ней, расспросить о доме, о родных. Но та лишь смущенно отмалчивалась или отвечала двумя-тремя словами.
— Таня… — повторил Кравцов, снова одергивая гимнастерку, — ты чего это… в деканате?
Она смутилась:
— Спросить надо было об одном деле…
— Что же у тебя за дело, если не секрет?
— А это… как раз секрет. — Она попыталась проскользнуть мимо. Но Иван опять окликнул ее:
— Постой-ка, Таня! Знаешь… Пойдем, сходим в кино…
— В кино? — Брови Тани удивленно приподнялись.
— Ну да! Хорошая картина. А идти одному как-то не хочется.
— Так ты провожатых ищешь?
— Нет, не то… Я давно хотел поговорить…
Лицо Тани стало строгим:
— Нет, Иван, я не могу пойти.
— Почему?
— Как-нибудь после, может быть, скажу. А сейчас… До свидания, Иван!
Он проводил ее взглядом до лестницы. Видно, еще не умел он читать в девичьих лицах, не заметил тревожной грусти в голосе Тани и уж, конечно, не знал, да и не мог знать, что было у нее на сердце.
***
Большая полная луна выкатилась из-за туч, и высокий берег будто поплыл в туманной дымке. Черные тени протянулись от деревьев, а из-под обрыва, прямо к далекому горизонту, побежала широкая светлая дорожка.
Таня поправила косынку и глубоко, всей грудью, вдохнула вечернюю прохладу. Она любила этот зеленый косогор над самой Волгой. С него было видно далеко-далеко, и она еще девчонкой прибегала сюда, чтобы постоять над обрывом.
Далеко внизу, прямо под ногами, серебрилась широкая гладь затона. За ним виднелись большие острова, поросшие лесом. А дальше — главное русло Волги, по которому проплывали белые теплоходы, деловито проходили самоходки, тянулись караваны барж. За Волгой опять расстилались леса. Они уходили к самому горизонту и там почти сливались с высоким синим небом.
Шли годы. Таня росла. Менялось их большое шумное село. Менялись люди. Только Волга оставалась такой же.
И вдруг все переменилось. В прошлом году, закончив десятилетку, Таня поехала к тетке в город, где надеялась поступить в институт. Но ничего из этого не вышло, подвела математика. Пришлось вернуться домой. А когда под вечер — днем не хотелось встречаться со знакомыми — она поднялась на любимый косогор и глянула вдаль, то невольно вскрикнула от изумления. Не было больше ни островов, ни затона, ни далеких лесов. Всюду, куда ни глянь, ходили большие хмурые волны, и только узкая темная полоса, казалось, прижалась к самому небу там, где лежал берег этого нового, только что родившегося моря.
