Возле Петровниной избы заметил несколько сосновых хлыстов и, не раздумывая, постучал в дверь.
— Кто там ботает? — послышался недовольный голос хозяйки.
— Открывай, Петровна. Чего заперлась засветло?
— Как не запираться-то, коли одна живу? — Высокая сутулая старуха отперла дверь, окинула Пашку взглядом, пригласила:
— Проходи.
Приставив к лавке ружье, Пашка сел у переднего окна, Петровна — на табуретку. Догадываясь, за чем пожаловал гость, она улыбнулась:
— Все с ружьем да с собакой бродишь. Арестовывать меня пришел, что ли?
— Работа такая, Петровна.
— Понятно, не поле пахать, не хлеб молотить.
— Смотрю, кто-то тебе дернул трактором хлысты.
— Это еще по снегу Николай Хохлов подвез. Сыновья велели заготовить: приедут в отпуск — будут подрубать избу.
— Надо было прийти, ко мне, оформить выписку.
— Господи, в лесу живем, и все какие-то строгости! Раньше никто и слова не говаривал, — всплеснула руками Петровна.
— Не мной установлено. По сути, я должен оштрафовать тебя, да уж ладно, плати пятерку, — снисходительно определил Пашка. — Квитанции только нет при себе: будешь в селе — выпишу.
Старуха укоризненно глянула на собеседника, что, мол, с тобой поделаешь, хоть ты и шалопут, если на голове фуражка с зеленым околышем и внушительной кокардой.
— Да на кой ляд мне твоя квитанция?! Или я не знаю, что тебе на выпивку надо. Черт с ней, с пятеркой, только отвяжись.
— Зря ругаешься, Петровна. Хочешь знать, за строевой лес ты должна бы заплатить много больше, а я с тебя беру как за дрова.
— Обнаглели вы, мужики, — резонила свое хозяйка. — Вот скоро приедут пахать трактористы и пойдут по домам выпрашивать у старух водку. Я говорю, ребята, прорва вы эдакая, постыдитесь — в селе живете, коло магазина, денег получаете не полста рублей, как мы — пенсию.
— Старухи — народ запасливый. Ведь у тебя хоть сейчас найдется это самое… А что, может быть, плеснешь стаканчик? — рассмеялся Колесов.
— Пашка, бесстыжие твои глаза! — покачала головой Петровна. — Ступай куда наладился.
— Верно, надо топать…
День оказался удачливый: в рюкзаке — две утки, в кармане штормовки — даровая пятерка. Что еще надо? А времечко-то какое приспело! Глянешь на широкий разлив яркой вечерней зари — душа расправляется. Очнулась природа. Не только на Сотьме половодье, каждая речушка или овраг бурлят, даже придорожный ручеек и тот младенчески лопочет.
Нравилось Пашке Колесову его нынешнее свободное житье: вроде бы сам себе хозяин, хотя, конечно, и у лесника есть свое начальство. Зимой дают задание по сбору сосновых и еловых шишек, летом посылают на сенокос, но все-таки идешь с ружьем по лесу — уже делом занят. Никакого сравнения с тем, что было на лесопункте. Начинал с обрубки сучьев, потом перешел раскатывать бревна по штабелям на нижнем складе — чертоломная работа. К счастью, подвернулся случай устроиться лесником. Заработок, правда, не тот, но и здесь можно приспособиться: выписываешь, например, кому-то два кубометра леса, а те привозят все десять, значит, надо отблагодарить его, Пашку. А главное — возможность вдосталь бродить с ружьем, к чему он пристрастился с детства, поскольку отец был, пожалуй, последним профессиональным охотником не только в Покровском районе, но и в области.
Оставив собаку на крыльце, Пашка крутнул кольцо на двери у Морозовых. Выбежала Тоня, не то обрадовалась, не то растерялась, встретив словами:
— Ой, это ты! А я и забыла, что крыльцо открытое. Запри!
— Кто там пришел-то? — спросила из-за переборки Тонькина мать.
— Свои, тетя Шура, — ответил Пашка, по-хозяйски щелкнув выключателем. — Пора свет зажигать.
— Здорово, Павел. Они толкуют на кухне, а я сумерничаю, спать прибираюсь.
Тетя Шура, старуха еще крепкая, круглолицая, выглянула в переднюю, пожмурилась на свет. Пашка стоял посреди избы в штормовке и сапогах-броднях: удалой, красивый парень с живыми темно-карими глазами. Всем бы хорош, только ветрогон. К Тоньке похаживает, а все, наверно, впустую. С другой стороны, где нынче лучше-то жениха найдешь: ведь не одна, с ребенком.
— Поди, охотился?
— Ага. По реке прошел.
— Сейчас воды-то — страсть. Я дак из дому и ноги не ставлю, а Тоня с Аленкой кажин день бегают в село. Да ты скинь бахилы-то, чай, устал, — подсказала она.
Пашка снял в кути сапоги, прошел на кухню и достал из рюкзака уток. Из второй половины избы, что соединяется с кухней, появилась Аленка.
— Ой, какие они красивые! Зачем ты их, дядя Паша? — с дрожью в голосе произнесла она.
— Полно, глупая, их по реке-то полно.
— Все равно жалко…
Аленкино лицо скуксилось, в голубеньких глазах навернулись слезы.
— Ну, что ты? Ведь не маленькая, иди-ка укладывайся спать, — утешила ее мать.
Остались вдвоем в столовой половине. Закусив картошкой с капустой, Пашка пил чай, а Тоня сидела против него просто так. Лицом она не очень привлекательна, зато телом плотная, грудастая. Вон какие гладкие коленки — так и хочется потрогать! Посматривали друг на друга: Пашка — весело, Тоня — как бы изучающе. Умом понимала, ни к чему баловство с бесшабашным Пашкой, но нравились ей эти буйные каштаново-русые кудри, эти дерзкие карие глаза, и каждый раз она покорялась ему.
— Ты бы хоть предупредил, что придешь, а то являешься, будто домой. Ведь совестно перед мамой, перед Аленкой: она уж в седьмом классе учится, все понимает, — полушепотом говорила Тоня.
— Ну, в следующий раз зайду к тебе в контору и при всех скажу — жди в гости.
— У тебя хватит ума.
Пашка поднялся, положив руки на Тонины плечи, склонился над ней и, щекотливо дыша в ухо, прошептал озорную частушку:
— Ты зачем меня ласкала, коли я тебе не мил, ты бы с осени сказала, я бы зиму не ходил.
Повеселев, Тоня хлопнула его по плечу ладонью. Он пристроился покурить около самоварной вытяжной трубы, пока она устилала постель. Курил неторопливо, уже при выключенном свете, чтобы потом нырнуть под одеяло в согретую постель…
Утром Пашка раньше всех вышел из избы. Ведь не дожидаться, когда Тонька с дочерью соберутся в село: одна — в контору, где работает в бухгалтерии, другая — в школу. Лучше прогуляться на зорьке опять по реке или полевыми опушками, пошугать тетеревов.
Заждавшийся хозяина Тарзан радостно кинулся на грудь. Пашка подал ему с руки большой кусок хлеба, а сам замер, прислушиваясь: казалось, со всех сторон доносилось тетеревиное бормотанье, без которого нельзя было и представить весеннего утра. Там, где всходило солнышко, лес горбился темной гривой, а внизу простиралась ясно освещенная пойма с розоватыми березняками и ольховниками, среди которых зеркально покоилась полая вода. Ах, мать честная! Вот оно, блаженство-то для охотничьей души! Иди куда глаза глядят; на ногах бродни-вездеходы, за спиной ружье и полегчавший рюкзак. Словно бы для зарядки Пашка крутнул несколько раз плечами и бодро зашагал напрямки через огороды в поле.
В это утро не удалось хлопнуть ни одного тетерева. На титовском поле был поставлен шалаш, но в него Пашка не успел забраться, а с подхода лишь вспугнул ток. Огорчаться не стал, потому что в кармане имелась даровая пятерка.
Ровно к девяти подошел к магазину: продавщица еще отпирала замок. Он ступил за ней через порог и сразу — с просьбой:
— Марья Степановна, дай бутылочку.
— Что ты, леший, какую тебе бутылочку! Ведь знаешь хорошо — рано еще, а только зенки продрал, уже — в магазин. Не дадут за прилавок-то встать, — напустилась на него Марья Степановна, баба дородная, грубая, привыкшая чувствовать себя командиром над мужиками.
— Чего расшумелась-то? Говорю, дай бутылку, пока народу нет: суну ее в рюкзак, никто не увидит.
— Люди работают, а он с утра вина ищет, — продолжала бурчать продавщица, сердито двигая с места на место гири и подметая щеткой прилавок.
— У меня своя работа.
— Вот именно, своя — с ружьем шляться.
— Обнаглела, атаманишь тут за прилавком! — не сдержался Пашка, хотя знал, что не раз придется обратиться к Марье.
Вслед ему понеслась брань. На улице он дал волю себе, обругав продавщицу последними словами. Переминая пятерку, стал размышлять, какой найти выход из положения, где же отовариться? На счастье, заметил Никанорова, еще не уехавшего из совхоза. Тот шагал неторопливо, запустив руки в глубокие карманы полупальто, держал направление к почте.
— Николай Александрович! Погодь минутку! — Пашка устремился к нему. — Доброе утро!
— Здорово, Паша! — Никаноров подал мясистую, будто распаренную руку. — На охоту, что ли, собрался?
— Да нет! Выручи, Александрович. Понимаешь, не дает эта ведьма пузырек, — показал на магазин. — Зайди, тебе-то завсегда отпустит. Поправимся, это самое…
Никаноров кашлянул в кулак, почмокал толстыми губами и словно нехотя взял деньги, только подсказал:
