Оба они стыдились сейчас друг друга, и это было невыносимо тяжело. Потом они снова сели за ящик, снова выпили, но и это не принесло облегчения; у обоих от выпитого спирта только разболелась голова.
Когда Балуев, улыбаясь одной щекой, притянул к себе жену и обнял ее, она съежилась, опустила голову, и на склоненной шее обозначилась глубокая впадина. Дуся жалобно попросила:
— Подожди, я лампу задую. — И не могла, не было сил дохнуть на огонь. — Павел, — сказала она тоскливо, — только ты, пожалуйста, мне потом ничего обо мне не говори, я все сама знаю. — И потребовала с отчаянием: — Дай сначала руку. И не смотри.
Она провела его рукой по своей ключице, по ребрам. Подняв подбородок, сказала с закрытыми глазами:
— Вот видишь, какая я, Павел. Теперь знаешь… — Вытерла тыльной стороной ладони помаду с губ, сказала озлобленно: — А вот все–таки хотела тебя обмануть, понравиться хотела, накрасилась, брови выщипала! Слышишь, Павел, тебя обмануть хотела!
Балуев опустился па земляной пол, уткнулся лицом в брезентовые туфли жены… И ни тогда, ни потом Балуев не нашел слов, чтобы сказать Дусе, что он испытал в эти минуты благоговения перед ней.
А Дуся только стыдливо отодвигалась, пытаясь подобрать под себя ноги, и молила:
— Паша, отпусти, Паша, они же грязные. — И, счастливо улыбаясь, шептала: — Пашка. Ну чего ты чужие ботинки целуешь? Я их у Зои Александровны одолжила. Вон мои, на печке. — И смеялась тоненьким, беззаботным голосом, которого давно не слышал Павел Гаврилович, пожалуй, с тех времен, когда его жена была Дуськой–арматурщицей.
Вернувшись на фронт, Балуев воевал с тем жестоким, осмотрительным бесстрашием, которое для врага было страшнее исступленной мстительности.
В Сталинграде с тонким инженерным расчетом, скаредно экономя каждый килограмм взрывчатки, виртуозно подрывал оборонительные сооружения врага и даже сделал изобретение — приспособил обычный буровой станок к горизонтальному бурению, чтобы прокладывать минные галереи под доты.
Это он пробрался по канализационной сети и взорвал немецкий склад горючего. Потом, когда полз обратно, пылающая нефть растеклась по подземной канализации, и он выбрался из люка уже горящим, и бойцы гасили его, катая в снегу… И хотя Евдокия Михайловна уже жила в Москве и получала академическое снабжение, Балуев упорно отправлял в посылках свой сухой офицерский дополнительный паек и выменянные у товарищей на табак и фронтовую норму водки масло и сало. Жена писала, что он напрасно беспокоится, она теперь поправилась, и тревожно спрашивала: неужели он не может забыть, какой она была худой в эвакуации?
Потом с фронта Балуева вызвали в Москву. Он получил секретное задание: отправиться на Дальний Восток прокладывать дюкер под водой для снабжения флота топливом в открытом океане. Вылететь на объект он должен был в тот же день.
Балуев позвонил жене в институт, чтобы она приехала на аэродром.
Тяжелые, сочные тучи низко свисали с неба. Отвесно падали сизые струи дождя. Из санитарного самолета выгружали тяжелораненых, обмотанных с головы до ног бинтами и похожих на мумии.
Провели немецкого генерала в серой шинели, в серой высокой фуражке, с серым лицом и с глубоко впавшими щеками. Он шагал надменно, не сгибая ног в коленях. Но глаза у него были как у сумасшедшего, с неподвижными зрачками.
А в белой будке, где до войны продавали боржом, сидела на ящике девушка. Коленопреклоненный майор примерял ей туфли–лодочки на высоких каблуках. В коляске мотоцикла, на котором приехал майор, лежало еще несколько коробок с дамской обувью. Девушка была парашютисткой–диверсанткой. Только в последний момент здесь, на московском аэродроме, заметили, что на ней сапоги, и вот примчался майор с дамскими туфлями. Девушка с увлечением выбирала туфли, и по всему было видно, что ей хочется взять те, которые покрасивее, с бантиками. Майор говорил:
— Главное, чтобы не были тесными. — Он посмотрел снизу вверх на склоненное лицо девушки, добавил деловито: — В нашем деле любой пустяк… — И взял себя двумя пальцами за шею под подбородком.
Девушка ответила так же деловито:
— Но это не обязательно, можно успеть застрелиться.
Из «Дугласа», крашенного известкой, через открытый десантный люк выгрузили корову — тощую, желтую, с голубыми глазами. Летчик, пожимая плечами, сказал дежурному:
— Мое дело маленькое. Приказал командир партизанского соединения — выполнил. Говорят, мировая рекордистка, госценность. А черт ее знает, пастухом не был, в скотине не разбираюсь!
Корова стояла под плоскостью самолета, как под навесом, равнодушная и спокойная: видно, она уже привыкла ко всяким передрягам.
Дуся шла в расстегнутой, мокрой беличьей шубе. Шла под зонтиком, оберегая красиво причесанную голову. На ней было легкое, облегающее фигуру платье, в ушах серьги. Балуев сразу увидел ее. Подошел, обнял и стал молча жадно целовать, почти вытаскивая из расстегнутой шубы.
— Павел, что ты, смотрят!
Но никто не смотрел, здесь ко всему привыкли: и к корове, и к девушке, идущей на смерть, и к полумертвым тяжелораненым, к целехоньким пленным генералам и к исступленному, отчаянному прощанию с близкими.
Идущие к самолетам обходили Балуевых так же невозмутимо, как обходили только что носилки с мертвецом, которого санитары оставили, чтобы унести его после тех, кто еще жив.
Балуев притронулся пальцем к оттянутой серьгой мочке, спросил:
— Не больно? Не надо было, раз больно. — Взял за плечи, отстранил от себя. — А в общем тебе идет. — И вдруг рассердился: — Зря это ты без меня такая будешь! Зря, могла бы подождать!
— Павел, ты смешной! Посмотри. Вот! — Она разобрала волосы на виске. — Видишь, седина. Я уже старею.
— И правильно! — удовлетворенно сказал Балуев. — Нечего. — И снова восторженно объявил: — Какая ты! — И пожаловался: — Всегда как новенькая.
— И ты у меня тоже всегда новый. — Закрыла глаза. — Я так рада, что тебя теперь не убьют!
— Да, совестно, даже, — сказал Балуев. Поморщился, кивнул на корову, все еще стоящую под плоскостью самолета. — Выходит, нас с ней обоих в тыл.
— Павел, но ведь у тебя задание очень важное.
Балуев раздраженно дернул плечом.
— Советскому человеку никто не имеет права теперь угрожать, никто и ничем! Фашисты — это другое дело, пожалуйста. А так никто и никогда.
— Ты о чем, Павел?
— Знаешь, Дуська, — сказал Балуев, думая о чем–то своем, — ты считаешь, война — это только плохо? Нет, сейчас окончательно ясно, какие мы все. Вот подойди здесь к любому, скажи человеку только вежливо: «Кровь раненому надо!» — «Пожалуйста, будьте любезны». Или вот вместо той, видела, на высоких каблуках по грязи щеголяет — к немцам в тыл на смерть? Спроси: кто вместо нее? Тоже пожалуйста.
— Павел, — сказала Дуся, — ты сегодня весь какой–то влюбленный, и кажется, не в меня вовсе. Я даже ревную.
— Кончится война, — продолжал Балуев, блестя глазами, — самый огромный памятник из нержавейки надо поставить не кому–нибудь персонально, а просто советскому человеку. Человекопоклонниками должны стать. Вот чего нам самое главное после войны надо…
Улетающий на Дальний Восток самолет весь в залатанных пробоинах. У летчика и бортмеханика на груди тоже, как заплаты на пробоинах, золотые и красные нашивки ранений. И летчик, словно оправдываясь, сказал Балуеву:
— После госпиталя отдыхаем на гражданской.
Лицо у летчика было глянцевито–красное, неподвижное, туго стянутое тонкой, прозрачной, как пленка, кожей. Такие опаленные, обожженные лица Балуев видел и у танкистов…
Четыре раза океан разбивал подводный дюкер, выбрасывая искореженные трубы на обледеневший берег, и все приходилось начинать сначала. Производственной базой служил куцый скалистый остров. Во время бурь его почти захлестывало гигантскими волнами, и все покидали барак, стены которого прогибались от ветра. Люди собирались у тракторов и держались за растянутые между тракторами тросы.
Когда волна уходила, нужно было пересчитывать рабочих. На тракторах зажигали фары, чтобы проверить, не обеспамятел ли кто. И тогда весь остров голубовато мерцал ледяной скорлупой, так же как и одежда на людях.
После шторма на подводных работах были заняты почти все. Оттаскивали каменные глыбы, наваленные на дюкер океаном, вырезали измятые звенья и вместо сорванных с болтов чугунных грузов навешивали новые.
У водолазов изощренное осязание, как у слепцов. На глубинах почти нет видимости. Поэтому для уплотнения времени водолазную работу вели ночью, а днем подготавливались к ней. Пресной воды хватало только для приготовления пищи. Чтобы морская вода не так разъедала тело, мазались с головы до ног рыбьим жиром, и все уже привыкли к его зловонию…
