— А ты не стыдись, парень. С каждым моряком такое попервах случается. Поболтаешься в море денька два-три — и как рукой снимет. Сам потом смеяться будешь. Уразумел? А сейчас айда в трюм, будешь треску кромсать. В таких случаях на море лучше не глядеть. Пошли, парень.
…Однако ни на второй, ни на третий лучше Сане не становилось.
На девятые сутки заштормило. Вначале слегка, баллов на семь, а потом шторм налетел с такой силой, будто долго копил свою злость и наконец его прорвало. Подняли на борт трал, задраили люки, намертво закрепили стрелы. Всю команду вызвали наверх, матросы обвязались веревками, чтобы не смыло за борт.
Боцман не забыл о Кердыше. Он нашел молодого матроса в трюме, взял его за руку, и, как мальчишку, отвел в кубрик. Саня не сопротивлялся. Шел, еле волоча ноги, боясь взглянуть на разъярившееся море, не смея поднять глаз на матросов, провожающих его сочувственными взглядами…
Боцман уложил его на койку, присел рядом и сказал:
— Вижу, сынок, плохо тебе. Не приняло тебя море… Не всех оно принимает…
В порт пришли ночью. И, едва дождавшись рассвета, Саня покинул траулер. Еле доплелся домой.
Увидев его, мать в испуге отшатнулась: он будто год провалялся на больничной койке и оставил там все силы.
— Саня, ты?
И он, обняв мать, заплакал.
Через два дня, взяв из мореходки документы, Саня уехал в другой город. Хотел вообще куда-нибудь подальше от моря — и не мог. Какая-то сила не отпускала его от берегов, где после долгих плаваний отец встречался с ним, тогда еще совсем маленьким Санькой Кердышем.
…Кердыш уже давно закончил свой рассказ и сидел, опустив голову на руки, глубоко задумавшись, но ни Степа, ни Марк не прерывали молчания. Потом Саня вдруг встал и проговорил почти весело:
— Вечер воспоминаний окончился. Бурных аплодисментов не последовало, потому что у присутствующих пустые желудки. Пойду организую ужин.
Когда он скрылся за дверью, Степа сказал:
— Человек?
— Человек! — подтвердил Марк.
— Ого, какой человек, однако! — Степа подошел к Марку, закурил. (Он тоже курил трубку, но не изогнутую, как у Сани, а прямую, с длинным чубуком.) — Доктор говорит, голова у него слабая очень-очень. Аппарат… — Степа замялся, забыл мудреное слово.
— Вестибулярный аппарат, — подсказал Марк.
— Да, этот самый. Не пускает Саню в море. Крановщик он в порту. Хороший крановщик, однако. Ударник коммунистического труда.
— Немного балагур? — спросил Марк, улыбнувшись.
— Совсем немножко. Совсем иногда. Когда люди есть кругом. Когда один — сидит да думает. По морю скучает. Но ничего, оно его еще примет. Он знаешь как тренирует этот самый аппарат…
— А ты тоже в порту работаешь? — спросил Марк.
— Тоже в порту работаю. Тоже крановщик. Однако, не такой хороший, как Кердыш. Не ударник еще коммунистического труда. Не могу так быстро-ловко работать. Саня — огонь человек. О-о! Ты потом поглядишь.
Вернулся Кердыш. Принес жареной трески, банку соленых огурцов, колбасы. Сел на табурет, посмотрел на Степу.
— Ты чего? — спросил Степа.
— По скляночке бы, Степа. А то наш гость совсем замерз.
— Давай. — Степа достал из тумбочки бутылку коньяку, разлил по стаканчикам.
Они выпили. Кердыш смачно причмокнул, сказал:
— Хорошо. Хорошо, Марк?
Тот кивнул:
— Да.
Ему действительно было сейчас хорошо. И не только от тепла, сразу разлившегося по телу после выпитого коньяка. Он смотрел на Саню Кердыша и ненца Степу Ваненгу и думал: «Как с ними легко и просто».
Марк все время ждал, когда же кто-нибудь из них спросит: «А ты кто такой, Марк Талалин? Может, расскажешь о себе?» Что он тогда ответит? Выдумать какуюнибудь историю и выдать ее за правду? Нет, на это он не пойдет. Совесть не позволит врать… А о Марине он рассказать не сможет. Это — только его. К этому никто не должен прикасаться.
Но ни Кердыш, ни Ваненга ни о чем у него не спрашивали. Тогда Марк начал сам.
— Я тоже докер, — сказал он. — Сварщик. Работал по ремонту судов.
— Докер? — Кердыш как-то по-новому посмотрел на Марка, точно сейчас его увидел. — Докер? Ты слышишь, Степа? Вот что значит чутье! А я ведь еще там, на берегу, когда посмотрел на тебя, Марк, сразу решил: это наш! Еще издали узнал, веришь?
— Ничего ты тогда не решил, однако, — сказал Степа. — Ты говорил тогда просто так: человек это. И все.
Марк улыбнулся.
— Хорошо, что я повстречал вас. И хорошо, что на свете много таких людей, как вы…
Легли спать далеко за полночь.
Степа и слушать не хотел, чтобы Марк ложился на раскладушке. «Устал ты, — говорил он Марку, — тебе хорошо отдыхать надо. И большой ты шибко. Как Санька. Тесно будет».
Марк думал, что стоит ему прикоснуться головой к подушке, как он уснет. Но сон не приходил к нему очень долго. Он лежал в темноте с раскрытыми глазами, и перед ним мелькали картины пережитого. Одна за другой. Размокшие поля под крылом самолета, незнакомый северный город, черная река, Кердыш и Степа Ваненга, Марина. «Не надо, Марк!» Ее голос он слышал и в вое ветра, и в плеске мутных волн, и в тишине этой комнаты. «Не надо, Марк!» Слова ее то больно стучали в висках, то уплывали куда-то в ночь, чтобы через мгновение вернуться. И когда Марк опять прислушивался к ним, он видел губы Марины и ее глаза.
4
Марина не знала, что с собой делать. Такого смятения она еще не испытывала. Стук захлопнувшейся за Марком двери не вывел ее из оцепенения, она еще несколько минут продолжала сидеть, пустыми глазами глядя в темноту за окном. Потом сорвалась с места, подбежала к двери, распахнула ее, крикнула:
— Марк, вернись!
Его шагов уже не было слышно. Она побежала вниз, выскочила на улицу, опять закричала:
— Ма-арк!
Порыв ветра растрепал ее волосы, насквозь пронизал стужей. Вытянув перед собой руки, точно слепая, бросилась к первому переулку. Взглянула вправо, влево… Улицы были пустынными.
Медленно, сцепив у подбородка холодные пальцы, Марина пошла к своему дому. Прислонилась спиной к мокрой кирпичной стене, закрыла глаза, застыла. Не плакала, а просто стояла, как-то сразу обессилев. И даже когда услыхала чьи-то близкие шаги, не шевельнулась, не открыла глаз.
— А Марья стояла и стыла в своем заколдованном сне… — Это был голос ее двоюродной сестры Анны. Голос словно издалека.
Анна взяла Марину за плечи, встряхнула:
— Ты с ума сошла? Стоять раздетой на таком холодище! Жить надоело?
— Не трогай меня, — безразлично сказала Марина. — Оставь меня в покое.
— Оставить тебя в покое? — Анна крепко взяла ее под руку, насильно повела в дом. — Это здесь-то, на лютом холоде, ты ищешь покоя? Ну и ну! Не дури, дева. Слышишь, не дури! — повторила она, когда Марина попыталась высвободить свою руку. И уже мягче: — На тебе лица нет, голубушка. Синяя, как мертвец…
Анна привела ее в комнату, усадила на кровать, сняла с вешалки пуховый платок, набросила его на плечи Марины, обняла ее. И коротко потребовала:
— Рассказывай.
— Не сейчас, — чуть слышно проговорила Марина. — Потом все расскажу.
— Нет, сейчас! Он ушел? Он совсем ушел, твой белобрысый Марк?
Марина посмотрела на сестру, беспомощно покачала головой.
— Лучше бы он не приезжал. Было все проще.
Анна жестко сказала:
— Не ври. Ни мне не ври, ни себе. Никогда тебе проще не было. Ты думаешь, я ничего не видала? Думаешь, я ничего не понимала?
— Ты и сейчас ничего не понимаешь.
Анна почувствовала, как дрожит все тело сестры. Будто в лихорадке. И увидела слезы на ее глазах.
— Зачем он приехал? — спросила она. — Зачем он приходил к тебе? Он обидел тебя?
— Обидел? — Марина ладонью вытерла глаза, взглянула на Анну. — Нет. Он пришел, чтобы остаться.
— А ты? Ты прогнала его?
Марина с минуту помолчала, потом как-то странно улыбнулась:
— Прогнала? Марка нельзя прогнать.
Анна вздохнула, откровенно призналась:
— Я и вправду ничего не понимаю. Ты вроде как гордишься своим Марком. Превозносишь его, а сама… Эх, дева, дева… Понимаешь ли ты хоть сама, что с тобой происходит?
— Сама?..
Марина провела рукой по лицу, словно стирая с него боль. Понимает ли она сама, что с ней происходит? Наверно, нет. Два года чувствовала, что не может забыть Марка, все время в душе носила неотвязчивую мысль: «Таких, как Марк, больше нет». И тут же думала: «Разве он простит?» Помнила ту ночь и то, как он тогда сказал: «Уходи. Совсем уходи. Ищи свой причал в другом месте».
Причал…
Сколько раз мечтала: пришел бы он, ее Марк, все забыла бы, всех бы забыла, отдала бы ему всю себя без остатка, любила бы так, как никто его не полюбит. Мечтала об этом, а знала другое: слишком много растерялось. И если он заглянет в нее попристальнее — отшатнется. Может, и не прогонит, но что это будет за жизнь?!
