Этап
Этап — это когда человек, его тело, его чувство достоинства, его гордость, его здоровье и болезни, его простейшие жизненные отправления, еда, питье и все прочее превращается в поклажу, которую упаковывают и везут так, как забивают в ящик или бочку сухую воблу или бросают в трюм малоценный генеральный груз.
На старых солдатских вагонах, именуемых "теплушками", была надпись — "сорок человек или восемь лошадей". В воинском эшелоне — двери настежь. Уборными пользовались на станциях. Самый эшелон чаще всего шел как скорый.
Эшелон Андрея плелся по сибирским дорогам неделями и месяцами. В вагоне было сорок два человека. Двери были на замке, окна зарешечены, высовываясь и даже выглядывая, можно было получить пулю. Все отправления совершались в вагоне.
А самое главное это было то, что из сорока двух человек двадцать один были политическими и двадцать один — уголовными.
Скорпионы и фаланги?.. Нет. Скорпионы и пичужки…
Карзубый
Это был худой, необычайно юркий, всегда с прищуренными глазами человек. Звали его "Карзубый" потому, что рот его был полон золотых зубов.
Власть его над своими была непререкаема.
Его понимали с полуслова. Только изредка, для самых молодых, требовался подзатыльник. К общему удивлению, это был еврей.
С первого взгляда было ясно — дело здесь не в физической силе. Во всем величии здесь вставал и господствовал не сразу, но накрепко завоеванный темными и ловкими делами авторитет.
Это был человек, с которым опасно было соперничать и необходимо было дружить.
Эшелон третьи сутки стоял на запасных путях большой столичной станции. Люди не спали. Страдали от жажды. Было томительно до невозможности. Так как это было начало ноября, самые наивные ждали — наступает двадцатилетие — конечно, будет амнистия. Озлобленные скептики именовали их "круглыми идиотами".
В ночь на седьмое прошел слух, что эшелон наконец тронется.
Куда? Неизвестно.
В вагоне были нары. На них с налету, вплотную разместились двадцать человек. Конечно, это были урки.
Двадцати двум предстояло устраиваться как угодно. Карзубый неоднократно предлагал Андрею место наверху:
— Давайте свои вещи.
Конечно, все дело было в вещах.
Вещи, в сущности, были дрянь. Поношенные остатки заграничных путешествий. Но заграничное происхождение и необычный вид делали их для этих наивных ребят лакомой приманкой.
Пойдет эшелон — из-за вещей, конечно, начнется свалка.
Для Андрея дело было не в вещах, а в чувстве достоинства, в характере.
Итак, свалка безоружных с озверелыми ребятами, у которых припрятаны ножи и бритвы. На стороне Андрея — старики, растерявшиеся и просто трусы.
Если б можно было отдать это барахло без потери достоинства, Андрей отдал бы, но подчиниться насилию — никогда! А свалка на ходу поезда, несмотря на его решимость и силу, — это гибель.
Земляк
Карзубый уделяет Андрею массу внимания.
Перед отправкой он еще раз предлагает:
— Как вы будете спать на полу? Давайте ваши вещи.
— Спасибо. Я привык спать сидя…
— Хорошенькая привычка!
Карзубый не унимается:
— Вы сами откуда?
— Из Ленинграда…
— Там родились?
— Нет, я родился на Украине.
— На Украине? А в каком городе?
— В городе Ч.
— В Ч.?
Глаза Карзубого широко раскрыты. Он больше не щурится.
— А как ваша фамилия?
— Быстров.
— А ваш папа был врач?
Пришла очередь удивляться Андрею.
— Откуда вы знаете?
— А вы помните сапожный магазин на Дворянской против банка?
— В одной половине часовщик, а в другой сапожник?
— Ну конечно же! Ой! — задыхается Карзубый. Он взволнован, он хватает Андрея за руку…
— А хозяин — высокий старик с узкой седой бородой, — вспоминает Андрей.
— Так это мой папа…
— А на тротуаре на стуле полная дама в ситцевом платье вяжет чулок?
— Так это моя мама.
— …и двое ребят, — уже сочиняет Андрей.
— …так это мы с братом! Послушайте, кладите ваши шмутки рядом со мной, забирайтесь сами и будьте абсолютно спокойны.
Карты или Александр Дюма?
Двадцати летний юбилей Октября сам по себе, а вагон с сорока двумя з/к сам по себе.
Идет он куда-то в неизвестное, освещенный стеариновым огарком, весь сотрясающийся, гремит колесами. По крыше, стуча сапогами, бегает охрана. Никто больше не говорит об амнистии.
— Слушайте, — шепчет Карзубый на ухо Андрею, — рассказывайте что-нибудь, иначе будут карты…
У Андрея странное чувство. Он понимает — предстоит испытание силы слова, единственное в своем роде состязание искусства с инстинктом. Может быть, битва не на жизнь, а на смерть. Воровские рассказы были бы вернее всего, но он их почти не знает, тюремных сохранилось в памяти слишком мало.
На помощь, великие мастера сюжетного рассказа, Дюма, Скотт, Конан Дойл, Мопассан, Эдгар По, и в первую очередь непревзойденный Дюма! Спасайте!
— Хотите слушать роман? — небрежно спрашивает Карзубый.
— Давай, давай!
— Валяй, завинчивай!
— Только, чтоб забористо! — несется из утонувших во тьме углов.
Андрей устраивается удобней и начинает.
Дрожит, скрипит вагон, выстукивают колеса. Пламя огарка колеблется от сквозняков. Дрожат, прыгают тени. Свеча гаснет и загорается вновь. Все лица обращены к Андрею. Таинственный остров Монте-Кристо, алмазы, золото, несчетное богатство, таинственная власть.
Юноши, соскользнувшие с жизненных дорог, опьянены.
Могут ли быть лучшие слушатели? Они готовы отдать в распоряжение рассказчика последнюю закрутку. Только общая усталость и конец свечи позволяют оборвать рассказ на самом остром месте. Вагон затихает.
— А завтра будет?
— Будет.
Андрей засыпает, словно после тяжелой работы, положив голову на мешок с барахлом.
Хи-бу
Ночью незаметно уплыл старый стального цвета костюм.
Карзубый поморщился.
— Не поднимайте шуму… Верну.
На другую и третью ночь повторилась та же история.
— Ну я не знаю, что с этим костюмом делать.
— Ладно, я сам.
Андрей подстерег. Пригодились уроки джиу-джитсу. За костюмом больше не охотились.
На седьмой или восьмой день, после раздачи хлеба и воблы, открылась дверь и двое часовых втолкнули в вагон человека…
Он встал на пороге, ногой оттолкнул лежащего на полу у самой двери и ждал. По вагону прошел шепот.
