Молоденький белобрысый вор по команде Карзубого соскочил с нар, и на это место взобрался пришедший.
Он сидел, по-восточному скрестив ноги. Свет, падавший от узкого оконца, осветил восковое лицо с раздавшимися скулами и по-мертвому оловянными глазами. Он не проронил ни слова, не повернул головы. Ему дали кусок хлеба и рыбу. Он жевал, как автомат, не шевелясь телом, ни к кому не обращаясь, безучастный, как идол, медленно оживающее изваяние.
Но весь вагон уже знал, это — Хи-бу, джунгар, бандит и убийца.
Позже стало известным, что он проломал пол в вагоне и на ходу спрыгнул на шпалы. Его затравили собаками, четыре дня продержали в вагоне-леднике и теперь осчастливили вагон Андрея.
Хи-бу сидел молча и неподвижно, пока эшелон не тронулся с места.
Когда в окошко идущего вагона заглянула ночь и на ящике закачался огарок, Хи-бу вскочил с легкостью акробата, схватил двухдюймовую доску, уронив на пол сидевших на ней людей, сломал ее в руках, как тонкую щепку, и с рычанием зверя начал колотить обеими половинами направо и налево.
Потом он остановился и стал ждать.
Плача, стоная, нижний этаж понес ему дань. Он собрал все в кучу, сложил в чей-то мешок и опять, скрестив ноги, уселся у окошка.
Верхних он не трогал. Это были "свои".
В Томске Андрей видел — оскалив зубы, смеясь, Хи-бу поднимал скаты — два вагонных колеса с осью — тридцать пять пудов.
Это был человек с повадками и дикостью тигра. Вскоре в лагере он был расстрелян.
Великая лень
Все были голодны. Очень голодны.
Мороз на дворе и снег на нарах, проникавший сквозь широкие щели барака на пересылке, увеличивали неприятные ощущения в желудке.
Поэтому Андрей и его товарищи готовы были возликовать, когда им предложили разбиться на шестерки, и в каждом маленьком кругу, дымясь и благоухая, возникали солидные бачки белой жести.
В борще были кости, были сухие овощи, были даже обрезки окорока. И, как броненосцы в тропической гавани, плавали среди этого цветного изобилия большие черные водяные жуки. Их было ровно шесть. По одному на едока. Их крепкие крылья не разварились, словно они были из вороненой стали. Андрей подумал о бумажке.
Но бумажки не было даже на завертку. Впрочем, не было и табаку. Жуков выловили пальцами…
Кто-то серьезно спросил:
— Интересно, жуки входят в раскладку?
Это был, конечно, самый наивный из шестерки. Но все было так непривычно и необычно… Все могло прийти в голову.
Подавальщик, который пробыл здесь уже неделю и считал себя аборигеном, пальцами выловил одного из жуков, осмотрел его, понюхал и сказал:
— Вот сволочи! Опять взяли воду из болота.
От него Андрей и его товарищи узнали, что за чистой водой надо было ходить за двести метров, а запущенный пруд (несправедливо именуемый болотом) был рядом.
Итак, раскладка, повар и добродушный завхоз были ни при чем.
— Лень-матушка и тут налицо. Великая лень) — облизывая деревянную ложку, сказал седой, пока еще грузный человек, в прошлом главный бухгалтер.
Он был самым дальновидным из всех.
Таков был первый лагерный обед Андрея.
Он был далеко не самым невкусным.
Начальник Досич
Так вот он — лагпункт — конец пути. Первое пристанище надолго. Глубока, многоводна и извилиста река Чулым. Широка и болотиста ее пойма там, где она принимает в себя быструю Яю. Над поймой невысоко подымается зеленая грива — в ней проволокой и сухим плетнем отгорожена небольшая зона.
Этап сложил вещи у вахты. Прежде чем войти в зону, надо пройти баню.
Баня — вот она — белый сруб, но из трубы ни струйки дыма, а холодная баня — какая же это баня?
Приказано войти. Приказано раздеться и сдать белье и одежду в прожарку.
— А жару-то и нет, — ухмыляется банщик. — В лесу живем, а дров нету…
Какая-то женщина в белом — должно быть, врач — трижды меняет приказы: раздеться, одеться, сдать все вещи, сдать только белье, оставить верхнее… и опять все сначала…
Андрей сидит на прилавке, покачивая голыми ногами. На нем шапка, пояс и очки, остальное — в чем мать родила.
Входит высокий человек в рыжей кубанке. Глаза зеленые, острые, и весь он легкий и острый. Держится прямо. Говорит отрывисто. Больше спрашивает. Отвечает ему сутуловатый, одетый в лагерное субъект, который держится на полшага сзади.
— Почему не все вещи сдали?
— Жару-то нет, — шепчет субъект.
Человек в кубанке не обращает внимания на реплику…
— Русским языком сказали…
Андрея берет злость:
— Я, наверное, лучше вас знаю русский язык, а понять ничего не могу…
— Что он сказал? — прищурившись, спрашивает человек в кубанке.
— Он говорит, что лучше вас знает русский язык, — пожимает плечами субъект. Весь он — злорадство и благородное негодование…
— Фамилия?
— Быстров, — отвечает Андрей. Он уже понимает — сделал глупость.
Человек в кубанке резко поворачивается и уходит.
Банщик подходит к Андрею и шепчет:
— Это же Досич!
— Ну так что?
— А то, что тебе, парень, хана без музыки. — В голосе банщика презрение — дескать, так дураку и надо!
Андрей делает вид, что ему наплевать, но в душе он клянет свою неосторожность. Чего ради?
То один, то другой сообщают ему, что Досич — это начальник лагпункта, что он здесь и царь, и бог, и пресвятая троица, что он сам был заключенным за участие в банде, что подхалимы приносят ему из тайги в клетках сотню птичек и он отщипывает ногтями головки воробьям, малиновкам и овсянкам.
Все это говорится то злорадно, то с сочувствием, и Андрей ложится спать с мыслью — если не случится чуда, жить ему здесь да и вообще недолго…
Чудо все-таки случилось
Небольшой кабинет Досича переполнен. Пришел и Андрей. Никто не хотел начинать первым.
— Как фамилия? — спрашивает Досич Андрея.
— Быстров.
— Статья?
— 58, пункт 10, часть первая.
— Профессия?
— Писатель.
— Ну что ж, нам интеллигентные люди нужны.
В набитой людьми комнате происходит то, что в театре зовут — движение.
— Это приятно слышать, — неуверенно, вполголоса говорит Андрей и ждет злой шутки, издевательства или чего похуже.
Досич делает заметку на листке блокнота.
— Следующий. Фамилия?
— Карпов.
— Статья?
— 58–10, часть первая.
— В лес.
У Карпова одна нога — протез.
— Следующий. Фамилия?
— Леонов.
— Статья?
— 58–10, часть первая.
— В лес…
У Леонова одна нога — кость, обернутая кожей. Ходит он на костыле.
