Валерия К. уже закончила срок и работает в Управлении.
— Она так хотела бы увидеться с вами.
— Никакого желания!
— Она так переживает, она постарела…
— Меня не касается.
— Зачем так жестоко?
— Послушайте, — сдерживая возмущение, говорит Андрей, — я понимаю — не она, так другая. У меня нет к ней никакой личной неприязни, но нам решительно не о чем говорить…
Все же общие друзья настояли.
Поседевшая, с желтым лицом, неуверенно вошла она в мастерскую художника Годлевского и остановилась у порога.
— Я хочу вам только рассказать…
— Если вам так необходимо — говорите, — не подавая руки, сказал Андрей. — Садитесь.
— Меня вызывали каждую ночь в течение двух месяцев. Я отказывалась подписать то, что от меня требовали.
Андрей пожимает плечами — к чему все это?
— Потом мне сказали, что в случае отказа мне продлят срок заключения, до особого распоряжения… А мне оставалось только шесть месяцев.
— Да, это великая трагедия! — иронически замечает Андрей.
— Потом меня вызвали еще раз, и следователь спросил: "Знакома вам эта фотография?" Я ответила: "Да, это моя дочь". "Она закончила десятилетку и собирается в медицинский институт? Так вот, если не подпишете, ей не видать высшего учебного заведения, как своих ушей". Я расплакалась и сказала: "В ваших руках сила, вы можете сделать все, что хотите. Но я не могу подписать ложный донос на человека… которого…"
Андрей сделал нетерпеливый жест рукой:
— И это все?
— Нет. Меня вызвали еще раз. Предупредили, что это последний разговор. Следователь протянул мне папку с делом. "Смотрите, — сказал он. — Дело Быстрова Андрея. Статья 58, п. 10, часть I. Теперь смотрите кодекс". Он раскрыл страницу, где была 58-я статья, нашел пункт 10, часть первую, обвел ногтем: мера наказания от шести месяцев до десяти лет лишения свободы. "Вы Фандеева знаете?" Кто же его не знал? Самый мерзкий негодяй на лагпункте, способный продать отца за пол-литра. "Так вот, слушайте внимательно. Если вы окончательно откажетесь подписать показания, мы вызовем Фандеева, он покажет, что Быстров занимался агитацией уже после объявления войны. Мы переквалифицируем статью, применив пункт 10, часть вторая, а тогда… Смотрите кодекс". Часть вторая — мера наказания от трех лет до высшей меры. "Сейчас идет война… Мы расстреляем Быстрова. Подумайте и решайте". Что я могла сделать? — По лицу Валерии текли слезы.
— Не плачьте, — сказал после паузы Андрей. — Скорее всего, вас взяли на пушку… Но кто знает… Я уже говорил вам, что и раньше не держал злобы на вас. Не вы, так другая. Может быть, Фандеев. Можете считать, что вы спасли мне жизнь.
Валерия посмотрела на Андрея долгим взглядом, спрятала платочек в сумку и ушла, попрощавшись кивком головы.
Сашка Чудаков
Пятая, особая секция на штрафном была узкая, длинная, с нарами по обе стороны. В ней жили поляки, приговоренные к расстрелу, но ждущие освобождения в связи с переговорами с Андерсом. Бытовики-убийцы, ожидающие перевода в тюрьму, поволжские немцы, какие-то "шпионы" и бывшие коммунисты, получившие в дни войны новые сроки.
В соседних секциях жили бытовики из тех, которые были нестерпимы даже в лагерных условиях.
В секции жили по внешности дружно и уважительно. Предчувствие смерти и ожидание новых бедствий равняли всех. Но жили замкнутыми группами. Поляки вечно шептались между собой. Их качало между страхом смерти и надеждой. Коммунисты жили между призраками войны, о ходе которой они ничего не знали, и глубокой оскорбленностью тем, что от них не принимали заявлений о посылке на фронт. Немцы затаились. Как докажешь, что новая родина могла стать им дороже земли предков?!
Однажды в секцию вошел высокий, одетый во все "свое”, статный человек с вещами.
Он осмотрелся, решительно направился к окну и сказал дневальному:
— Убери!
И пока тот собирал вещи бригадира лаптеплетов, уселся у стола.
— Подмети! — скомандовал он. И опять дневальный беспрекословно выполнил приказ.
Вся секция в напряженном молчании наблюдала, что будет дальше.
Пришедший вновь отправился к окну и, несмотря на то что на дворе был сорокаградусный мороз, настежь открыл большую форточку.
В секцию протянулась густая борода морозного пара. Все стали набрасывать на себя бушлаты и пальто, но никто не осмелился возражать. И только один старик, с большевистским подпольным прошлым, со странной фамилией Венский, вечно ходивший с повязанным горлом, сказал:
— Вы же не один здесь. Нам холодно.
— Что вы сказали? — спросил, поднимаясь, пришедший.
— Я сказал, что вы здесь не один, и секцию уже проветривали.
Пришедший подошел вплотную к смельчаку. Он долго молча сверху вниз смотрел на него. Маленький Венский стоял, не отступая ни на шаг, но дрожа от негодования и, может быть, от страха.
Пришедший круто повернулся и обронил:
— Ну жди!
На Венского смотрели как на обреченного.
В бараке все уже знали, что в секции будет жить знаменитый Сашка Чудаков. Кто не слышал о нем, тому со всех сторон стремились, конечно шепотом, сообщить все легенды об этой лагерной знаменитости.
В прошлом Чудаков был агентом угрозыска. Молодой, атлетически сложенный, чемпион бокса и джиу-джитсу, ловкий, хитрый и абсолютно бесстрашный, он мог быть красой и гордостью своей организации, но погубила его какая-то неестественная, патологическая неспособность сдерживаться. Он не терпел никакого противоречия, никаких возражений и на всякое несогласие отвечал ударом кулака, ножом или кастетом. За ним числилось несколько убийств, побегов, смертных приговоров, которые обычно заменялись десятью годами. Ведь он не носил титула "врага народа".
Он перебывал на многих лагпунктах, во многих тюрьмах. Начальство и охрана втайне боялись его, а за его бесстрашие до случая использовали в роли коменданта.
Рассказывали, что, когда на одном лагпункте молодежь, бывшие комсомольцы, подняла бунт и, вооружившись ломами, лопатами, топорами, забаррикадировалась в одном из углов зоны, Сашка Чудаков без всякого оружия ворвался в самую гущу смельчаков, отобрал у них топоры и лопаты, и только тогда охрана, предварительно залив непокорных ледяной водой из пожарного шланга, пересажала их в кондей до разбора дела.
Чудаков не признавал ни паек, ни столовой. Он заходил в хлеборезку попробуй, не пусти его! брал буханку под мышку и уходил. Обед ему приносили в барак. Повару говорили: "Это Александру Ивановичу", и тот со страхом накладывал ему такую порцию мяса или рыбы, которой хватило бы на десять человек.
