В это воскресенье, как и весь март, над домом, где находился комитет комсомола, витал и властвовал дух первых лет революции. В маленьком скверике перед подъездом, в просторном вестибюле, на широкой лестнице, ведущей на второй этаж, в коридорах — всюду толпилась и двигалась молодежь. Здесь не было медлительных, спокойных и равнодушных. У всех парней и девушек так или иначе были возбужденные, радостные, смеющиеся, печальные или даже плачущие лица, и взгляды. У всех были на редкость звонкие голоса: о всем, что волновало, здесь кричали на весь белый свет. В одном месте, окружив безусого паренька с картой в руках, они голосисто спорили о том, куда лучше ехать: в Казахстан или на Алтай, где привольнее степи и добычливее охота; в другом месте не менее азартно и громогласно они обсуждали вопрос о том, как провести прощальный вечер в Москве; в третьем месте они горланили вокруг девушки, которая заливалась горючими слезами, осуждая ее отсталых родителей… Но в разноголосице, которая ни на секунду не стихала здесь, повсюду и без конца на все самые ласковые и певучие лады звучало одно слово: целина. Похоже было, что это чудесное слово всем на радость только что заново родилось в русском языке.
Иногда из глубины дома по коридорам, по лестнице вон из дверей летело, всюду усиливая движение и галдеж, имя какого-нибудь безвестного московского паренька, которому отныне снилась только неведомая целина:
— Иванов Иван!
— Иван Иванов!
Проходила минута, и безусый романтик, вытаращив глаза, бежал откуда-то из скверика, расшвыривая в разные стороны молодой, горланящий люд, врывался в дом как ветер, хлопая дверями, летел вверх по лестнице, не замечая ступеней…
Возвращался он из глубин дома размашистым шагом, часто оборачиваясь назад, с глуповатым от счастья лицом, но перед лестницей останавливался, высоко поднимал над головой красную книжицу в два листка и орал во все горло:
— Е-еду!
И той же секундой он птицей летел по лестнице, очертя голову вырывался из дома, врезался в толпу у подъезда — и над толпой тогда пуще прежнего гремела разноголосица. И бывало, что толпа, покружась, пошумев вокруг счастливого романтика, вдруг немного расступалась, а он, что-то выкрикивая, начинал раз за разом взлетать на воздух.
…Одна из просторных комнат дома, где размещался «целинный штаб», напоминала торговый склад. Чуть не до потолка она была завалена и заставлена самыми различными ящиками, коробками, свертками и тюками простой рабочей одежды; от двери к противоположной стене с большим окном оставался лишь небольшой проход. Перед окном, где толпились вокруг стола девушки, то и дело звенел смех.
За столом с бумагами сидела одна Светлана Касьянова. Она что-то писала авторучкой. В те секунды, когда эта не худенькая, но тоненькая девушка с изящной статью, в нарядной сиреневой шерстяной кофточке распрямлялась за столом и смотрела в окно на дымящиеся заводские трубы, весеннее солнце освещало все ее одухотворенное, нежное румянеющее лицо с высоким, открытым лбом, темными дужками бровей и яркими детскими губами и особенно сильно — ее темно-русые, вьющиеся от природы, тонкие, легчайшие волосы. В эти секунды в ее тихих карих глазах под густыми ресницами зажигался удивительный свет, какой в знойный день держится в заводях, на золотистом песчаном дне. Но она тут же жмурилась, опять склонялась над столом и негромким голоском спрашивала:
— Что же ему?
Легчайшие волосы Светланы, мгновенно рассыпаясь, оголяли ее тонкую, красивую шею; на ней оставались лишь маленькие завитки из паутинок, которые так и трепетали, если кто-либо из девушек дышал близко…
У старшей из девушек, Марии Дубцовой, стоявшей позади Светланы, всякий раз сама собой тянулась к ее шее ласковая рука. Трогая золотые завитки, она говорила:
— Давай ему, Светочка, набор инструментов. Знаю, радешенек будет!
— А ей?
— Детскую коляску.
И опять в комнате звенел озорной девичий смех.
За смехом девушки и не слышали, как в комнату вошел секретарь комитета комсомола Можай-цев, большелобый, почти облысевший молодой человек. В глаза ему бросилась многоцветная этикетка на фанерном ящике, он задержался, чтобы рассмотреть ее, но в это время позади открылась дверь. Увидев на пороге Леонида Багрянова, Мо-жайцев с досадой воскликнул:
— Отстань, Багрянов! Сказано же тебе…
— Сказано, да не то, — грубовато ответил Багрянов.
Услышав голоса у дверей, девушки кинулись от стола к проходу, а Светлану точно подбросило с места…
— Ничего другого не скажу, не жди! — вновь раздался голос Можайцева.
— Скажешь!
— Слушай, Багрянов, не морочь ты мне голову! — заговорил Можайцев, начиная сердиться. — На ней и так волос мало. Что ты ходишь за мной? С завода тебя не отпустят, я знаю… Директор поднимет такой вой — свету невзвидишь. С ним и так весь месяц одни скандалы: лучшие ребята с ума посходили. А у нас план! Ну, что ты смотришь на меня? Что тебе загорелось? Ехал бы раньше: сгоряча-то может, и отпустил бы. Иди, брат, иди!
Можайцев двинулся было вперед по проходу, но позади прозвучало сурово, властно:
— Сергей, погоди!
Увидев нахмуренное лицо Багрянова, его пронзительные, непривычно дерзкие глаза, Можайцев вернулся и попросил жалобно:
— Как друга прошу: раздумай.
— Не раздумаю, — ответил Багрянов глуховато.
— У-у, дьявол ты упрямый! Ничего больше не слыхала Светлана.
У нее давно уже пылало не только все лицо, но и вся шея и длинные, хрупкие на вид кисти рук, которые она нервно сжимала в кулачки у своей груди. В последние месяцы Светлана ни о чем не мечтала так страстно, как о встречах с Багряно-вым, и ничего, кажется, не боялась так, как этих встреч: сердце ее сжималось от незнакомого прежде радостного страха. «Зачем он сюда-то пришел?» — пронеслось у нее в голове. Не оглядываясь, Светлана напрягала весь слух, стараясь не пропустить ни одного слова из разговора у дверей. Когда же она догадалась, о чем идет речь, ее вдруг зазнобило, будто на сквозняке, и она, прижав кулачки к губам, чтобы ненароком не вскрикнуть, вдруг отчего-то перестала разбирать отдельные слова. «Не пускай! Не пускай! Не пускай!» — мысленно, но все равно что есть сил закричала она Можайцеву, требуя и умоляя. Почти месяц, готовя вместе с подружками-комсомолками подарки для молодых добровольцев, уезжающих на целинные земли, она всегда с трепетом бралась за новые списки, появляющиеся на ее столе. Она каждый раз ждала, что вот-вот увидит в них имя Багрянова: по ее мнению, никто из знакомых заводских парней больше, чем он, не заслуживал места и дела в далеком целинном краю. Но, поскольку она не собиралась ехать туда, она не допускала мысли, что может ехать туда и он, Леонид Багрянов. Время шло, он не появлялся в списках, и Светлана в конце концов восприняла это как наивернейший признак того. что он любит се и не хочет оставлять одну в Москве. Она уже считала, что для нее миновала опасность разлуки., И вдруг — вот она… «Да почему он так. вдруг? — кричала и терзалась душа Светланы. — Неужели он ничего не знает? Неужели не видит? Неужели не любит? Не может быть! Он все знает! Он все видит! Он любит! Но как же он, если любит, решился ехать? Что это значит? Почему я должна остаться здесь одна?»
Ее, била дрожь и душили слезы обиды. Она не слышала, как позади вновь собрались подружки, и поразилась, когда рядом раздался голос Можайцева:
— Жаль! Очень жаль!
— Значит, уедет? — спросила Дубцова.
— Разве его удержишь? — ответил Можайцев. — Уедет, дьявол упрямый, уедет, да и за собой боюсь, многих потянет! Вот беда!
— За ним ребята поедут, — согласилась Дуб-цова.
— А почему одни ребята? — игриво вставила одна из озорных подружек. — Если хотите знать, и мы поедем. Поедем, девочки, а?
— Поедем, поедем! — смеясь, зашумели девушки.
— Эх, вы!.. — укорил их Можайцев, — Одна Светочка умница.
— Нет, почему же!.. — точно опомнясь, воскликнула Светлана. — Я тоже еду! Да, я еду! — повторила она слегка дрожащим голосом.
— Да ты что? Уж не серьезно ли? — удивился Можайцев.
— Совершенно серьезно, — Ну вот, началось!
— Нет, я давно решила…
— Неправда, Светочка!
— Оставьте меня, я еду.
Внезапно разгорячась, Светлана даже выкрикнула последние слова. Она была совершенно неузнаваемой… Только теперь и Можайцев и девушки с немалым удивлением открыли, что у тихой Светланы, во всем облике которой было еще так много детского, отчего все и звали ее ласково Светочкой, далеко не кроткий, голубиный характер, как считалось всегда, а очень и очень твердый, решительный и, возможно, даже самоотверженный. И все поняли: хотя мысль об отъезде на целинные земли и явилась для нее самой совершенно неожиданной, что было очевидно для всех, отныне она, эта мысль, в какой-то связи с Багряновым, владеет ею уже безраздельно.
