— Вы как хотите, а я располагаюсь в углу.
Ему действительно не возражали. Он ловчее всех, даже ловчее шефа ставил палатку, быстрее разжигал огонь, безошибочнее мог угадать дорогу в тумане.
Он привык поучать. Слава умельца немало этому способствовала. Не сморгнув глазом, он мог упрекнуть товарища в недостатках, какими в изобилии обладал сам. Перечить ему как–то не поворачивался язык.
Только совсем недавно шеф деликатно его упрекнул за привычку подписывать бочки, ложки, чашки своим именем.
— Вы, мягко говоря, индивидуалист, — сказал шеф рассеянно, не имея в мыслях его обидеть.
Станислав даже побледнел от неожиданности. Когда в день перехода через остров шеф обозвал его и Витьку крохоборами, то была шутка. Сейчас шеф говорил всерьез.
— Я никогда не был индивидуалистом! — отчетливо сказал Станислав, в котором до глубины души возмутился парень «экстра–класса». — Но я терпеть не могу вонючих моралистов, которые свою собственную нерасторопность, неорганизованность и лень любят прикрывать высокими словами! Коллектив, общее!.. Но смотрят на это общее, как на дойную корову: молоко пьют все, а корм добывать не хочет никто. Вот как у этого огня: греются все, а бревна таскать охотников мало.
Тут он вспомнил о Витьке, который с риском пригнал бревно для костра по воде, но отступать было поздно.
— Ну, положим, — сухо сказал шеф, как будто даже соглашаясь со Станиславом. — Положим, бывает по–вашему. В коллективе не боги, кто–то и согрешит. В общем–то мне, знаете ли, по душе столь убежденный подход к делу. Если бы не опасение, что вы немного передергиваете. Что для вас коллектив не больше чем условность, при которой возможно сосуществование одиночек, а стало быть, возможно процветание махрового индивидуализма. Но коллектив не союз одиночек, хотя он предполагает и поощряет развитие индивидуальностей. Коллектив — это прежде всего обязанность. А индивидуалист в первую голову обязанностей как раз и не терпит. Огонь, говорите вы?.. Ну что же, вам нравится огонь, и вы требуете от коллектива, чтобы все его члены таскали в костер дрова. Забывая о том, что кто–то сварил для вас еду. А кто–то уступил свою койку на шхуне. А кто–то переложил часть вашей аппаратуры в свой рюкзак. Коллектив — это не то, что вам лично хочется, а что необходимо для всех. Но если вы даете коллективу больше, чем способны дать другие, это вам зачтется. Видите ли, в хорошем коллективе как в аптеке: грамм за грамм…
Станислав сказал устало и разочарованно:
— Прописные истины. Софистика на интеллектуальном уровне начальной школы. Я вам могу наговорить всякого такого с три короба, извольте только слушать.
— Как вам будет угодно, — спокойно сказал шеф. — Вы меня вынудили к такому разговору. Извините, что экспромтом…
— Ну да, как глава экспедиции вы обязательно должны были прочитать мне нотацию. Заботясь о морально–политическом состоянии…
— Да нет, скорее потому, что я сплю с вами. Мне выгоднее спать с другом, а не с врагом.
Станислав вспомнил сейчас о том разговоре с раздражением. Вероятно, он выглядел тогда учеником, которого еще можно и должно поучать. Черта с два, однако! Он уже давно не слышал поучений и до конца своих дней слышать их не желает. Слава богу, у него есть голова на плечах, и в трудную минуту она сработает как нужно. И вероятней всего, отнюдь не в ущерб этому хваленому коллективу, состоящему из четырех мудрецов, от великой нищеты тела пробавляющихся разговорами духовного порядка.
Станиславу не понравилось, что он думает обо всем этом со злостью. Не надо. Нервы стоит поберечь. Мало ли что еще может стрястись с ним в этой жизни, далеко не новой!
Он вынужденно засмеялся.
— Почему–то примерещился грузин, ехавший со мной из Москвы в Тбилиси. Он спешил к молодой жене после длительной отлучки. И вот он, по его же словам, страшно «готовился» к встрече. Всю дорогу грыз лимонные корки, в них–де солнце откладывает едва ли не весь свой пыл. Вообразить только, что непостижимо и мне захотелось вдруг лимонных корок!
Егорчик, произносивший не больше фразы в день, перед отходом ко сну решил выполнить установленную норму.
— Дома ждет молодая жена? — угрюмо спросил он.
— Н‑ну! Спрашиваешь! — засмеялся Станислав. — Дома ждет Мессалина будь здоров! Но я прощаю женщине минутные слабости, если она жена. Любовницам не прощаю. — Он увидел в руках у Витьки спортивный иллюстрированный журнал. — Ба–ба, кого я вижу! Между прочим, эту красотку — вот, на обложке, — я ее… гм… понимаете?.. Правда, ничего девка? Она, знаете ли, довольно известная альпинистка. Попутал нас нечистый в крохотной палаточке Здарского черт знает где на Тянь — Шане. Пять тысяч метров над уровнем моря, братцы мои… притом кислородное голодание… А улыбка–то, улыбка, вы замечаете?
Егорчик потянулся за журналом и смотрел на портрет, медленно что–то пережевывая. Он не рискнул высказаться вслух.
Витька что–то рисовал прутиком на выровненной площадке из золы. Лица его Станислав не видел. Он подумал, как всегда, задним числом, что, может быть, и такого при нем не нужно было говорить.
«А, плевать! Пусть привыкает. Пусть привыкает быть мужчиной», — отмахнулся он с вдруг возникшей досадой.
Шеф хмурился. На его щеках вспухли желваки.
Станислав закрыл глаза. Шеф — это, конечно, не Витька. Общаться с шефом становилось все труднее. Ощущение его превосходства было болезненным. Если бы узнать секрет, в чем оно заключается? В чем секрет душевного сплава, позволяющего шефу быть всегда таким невозмутимо–спокойным; и в то же время терпимым, и в то же время опасным — особенно для него, Станислава?..
Ах, все это мнительность, мнительность! Стараясь заглушить неприятный осадок внутри, разыгравшуюся, как больная печень, едкую неудовлетворенность собой, он продолжал говорить не то всерьез, не то дурачась, немного уже паясничая, а может, и намеренно играя с огнем:
— Послушай, Виктор, учись, брат, житейским вещам: никогда не целуй некрасивую девушку, мой тебе чистосердечный совет.
— Почему? — бесстрастно спросил Витька, но голос у него все же чуть–чуть дрогнул.
— Потому, что ей это лестно, понимаешь ли ты, когда ее целуют. И она обязательно всем встречным–поперечным разболтает. Уж это как пить дать.
— Спасибо, я учту, — все так же бесстрастно пообещал Витька.
Станиславу и вовсе не понравилось, что он так нарочито серьезно принял его дурацкий совет. Станиславу вообще ничего сегодня не нравилось.
— Пойти спать, что ли? — сказал он, но ответом ему было молчание.
Закинув ногу на ногу и обхватив колено, он полегоньку раскачивался вместе с бочкой, что–то про себя мыча. Наверное, стихи, потому что фраза за фразой начали наслаиваться в этом мычании законченные строфы, сперва косноязычные, глуховатые, а потом уже напряженные, густые, как звон откованной меди. У Станислава неожиданно обнаружилась впечатляющая дикция.
Восходят сильные по лестнице годов,
На женщин не глядя, к ним протянувших руки, Открывших груди им, не различая звуки ‑
Желанья женского неутомимый зов.
Восходят сильные к сияньям вечеров,
Где, как кустарники, в крови тяжелой, в муке Сплелись огни; звенят предчувствий луки;
И — наверху они, средь мировых ветров.
И жадно рвут они там звезды и кометы,
Потом спускаются, изведав славы светы,
С душой, сожженною огнем пустой игры.
И видят женщин вдруг, их ждущих средь томлений, Внезапно падают пред ними на колени,
Похищенные им кладя в персты миры.
Я люблю стихи Верхарна, — сказал он с пробившейся в голосе стеснительностью, — люблю за их фламандскую медовую вязкость, они чем–то сродни живописи Рембрандта, Рубенса, Снайдерса, Ван — Дейка, и так бражиста, тепла, телесно ощутима их плоть!
— Стихи весомы, и вы точно о них сказали, вряд ли можно сказать лучше, — согласился шеф.
Тогда Станислав, не дав опомниться, прочитал что–то хилое, блеклое, лишенное прежнего размаха.
— Что за гадость вы прочли? — возмутился шеф.
— А если это Верхарн?
— Бросьте вы! У меня пока есть слух на стихи — на чужие.
— Вот я и проверял ваш слух. Да и вкус.
— Бросьте вы! Мне всегда казалось, что подобные стихи может написать только человек, не живший с женщиной, несбывшиеся вожделения которого переросли в злобноиздевательское отношение к ней.
Первой реакцией Станислава было желание возмутиться, но он переборол себя и даже неожиданно захохотал. Его самого поразило, что захохотал он от души.
— Вы меня подсекли на корню, шеф, — сказал он сквозь смех. — Никогда не подумал бы, что у вас в запасе могут найтись столь разящие аргументы. Однако серьезно, не принимайте близко к сердцу, не стоит… Стишата действительно скверные — они написаны одним новомодным поэтом и у известного рода любителей ходят по рукам. Надо думать, что только по испорченности натуры моей они врезались мне в память.
